Артамонов ходил по фойе, по Георгиевскому залу, по Грановитой палате, на поздравления, на кивки, на рукопожатия отвечал сдержанно, без улыбки, серьезно, спокойно. Только навстречу Василию Антоновичу он радушно распахнул широкие объятия: «Здравствуй, здравствуй, сосед! Что-то давно мы с тобой не виделись. Навещу тебя сегодня-завтра. Не возражаешь? В каком номере устроился? Это на шестом этаже? Зайду, зайду». Василий Антонович любил пленумы ЦК. Кого только не встретишь на них, с кем не переговоришь. В киосках, открывающихся на время пленумов в Грановитой палате, накупишь книг, журналов. Или вот там, в правом углу, где всегда торгуют две приветливые женщины — Анна Трофимовна и Циля Ефимовна, возле их прилавка с карандашами, вечными ручками, записными книжками, пачками бумаги, портфелями и пишущими машинками, собираются любители интересных новинок: необыкновенных электрических бритв, перочинных ножей со множеством предметов, механических точилок для карандашей.
В этом киоске Василий Антонович, не любитель хождений по московским магазинам, непременно покупает что-нибудь для Софии Павловны, — иной раз перчатки, иной раз крохотную книжечку с алфавитом. Соня очень любит эти маленькие, но дорогие для нее знаки его внимания.
За много лет Василий Антонович не пропустил ни одного пленума ЦК. Он записывает отдельные мысли и примеры из выступлений участников пленумов, с интересом рлушает речи членов президиума ЦК и руководителей правительства. Это ему помогает видеть и думать не только масштабами Старгородской области, а масштабами всей страны, масштабами коммунистического движения во всем мире, помогает отрешаться от местничества, от мелкого делячества, на которое так легко сбиться, если замкнешься только в областных делах. Но сам Василий Антонович так и не привык выступать с кремлевской трибуны без волнения, без глубоких душевных переживаний. Какую бы ни приготовил речь, как бы тщательно ее ни продумал, она ему всегда кажется бледной, неглубокой. Он завидовал тем, которые на трибуне пленумов ЦК чувствовали себя отнюдь не более стесненно, чем на бюро своего обкома.
На этот раз Василий Антонович в канун открытия пленума созвал к себе в номер всех, приглашенных в Москву от Старгородской области. Были Лаврентьев и Сергеев, были председатели двух колхозов, секретарь одного райкома, были комбайнер и заведующая молочнотоварной фермой, был директор свиноводческого совхоза, — народ опытный-, бывалый. Василий Антонович прочел им все десять страничек своего выступления, прочел неторопливо, с расстановкой, чтобы до всех дошло, ничто бы не ускользнуло. «Ну как? — спросил, закончив. — Давайте свое мнение. И только без скидок, без вежливости». Кое-что посоветовали дополнить, кое-что убрать. А в целом одобрили, сказали, что очень хорошее, дельное, умное выступление. «А интересное? — спросил Василий Антонович. — Если неинтересное, люди слушать не будут». — «Самое интересное у вас в выступлении, Василий Антонович, — сказал секретарь райкома, — это вопрос партийной работы. Если разовьете эту часть, будет и все интересно. Вы совершенно правы. Партийную работу надо развертывать шире, значительно шире. Народ очень растет. А значит, и кое-что новое вносить в партийную работу приспело время».
До полуночи сидел Василий Антонович над речью, развивал мысли о партийной работе. Ни он, ни секретарь райкома не ошиблись. Выступление Василия Антоновича вызвало большой интерес. Ему хорошо аплодировали, на его речь ссылались другие ораторы, в перерывах к нему подходили, расспрашивали, рассказывали о своем опыте работы. Потом его нашёл товарищ из секретариата и сказал, чтобы после пленума он непременно зашел к секретарю ЦК, — товарищ назвал фамилию. Секретарь ЦК хочет с ним побеседовать. Это было очень кстати, потому что Василий Антонович все равно хотел договориться о приеме, у него было много неотложных вопросов. В один из вечеров в номер к Василию Антоновичу зашел Артамонов.
— Ты не плохо выступил, — сказал он. — Но мне думается, немножко переложил в вопросах партийной работы. Партийная работа не самоцель. Учитываешь? Партийная работа — средство. О нашей с тобой партийной работе, знаешь, по каким пунктам будут судить? Дал мясо, дал хлеб, дал молоко — вот тебе и партийная работа. Раньше в народе, помнишь, говорили о модниках и пижонах: на брюхе шелк, а в брюхе щелк. Некоторые теоретики могут в таком положении оказаться: весь цитатами обклеен, а брюхо пустое. Из цитат штанов не сошьешь и борща не сваришь.
— А я что — борец за цитаты, что ли? — ответил Василий Антонович. — Я за такую работу, которая одновременно была бы и организационной и воспитательной, при которой и продуктивность хозяйства росла бы, и люди бы росли идейно. Одну только такую, всеохватывающую работу знаю: партийная!
— Недостает ее у тебя в области? — Артамонов барабанил пальцами по столу, смотрел на Василия Антоновича искоса, исподлобья.
— Не в том дело. Просто ее ещё лучше можно повести. Вот колхоз, например. Есть такие коллхозы, где по пятьдесят, по семьдесят коммунистов… Но колхоз колхозом. А ещё есть на той же территории коммунисты какого-нибудь сортоиспытательного участка, опытной станции. Делают, в общем, они одно дело: подымают производство, подымают культуру села. А почему им не объединиться? Почему не собраться вместе? — их будет сотня и больше. Почему вместо мелких, разрозненных парторганизаций не образовать целый партийный комитет, который бы все охватывал, все объединял, все координировал?
— Вот мне и кажется, что тут ты перехватываешь лишку. Гигантомания. Бюрократизм. При мелких парторганизациях гибкости больше, больше местной инициативы. А в общем, можно и так и так. Главное, говорю: дал мясо, дал хлеб, дал молоко — вот критерий нашей с тобой партийной работы. Слушай, — сказал Артамонов, делая такой жест рукой, будто бы отстранял этот разговор, как окончательно исчерпанный. — Давай поохотимся на днях вместе, а? Можно на лосей, можно волчишек обложить. А то и на самого батюшку Топтыгина пойти.
— Канительное дело, — ответил Василий Антонович. — Проходишь за этими батюшками неделю, времени сколько ухлопаешь…
— Ну уж ты зря! Отдыхать все равно надо. Охота — отдых замечательный. Все твои заботы и волнения — долой. Все мысли сосредоточиваются на мушке ружья. А воздух!.. Дышишь чистым кислородом. Вся кровь обновляется. Как через фильтр проходит. А что до канители, так это зависит от того, как организовать дело. У меня лесные сторожки есть… Лесники… егеря…
Артамонов с таким смаком принялся рассказывать об охоте, об охотничьих хозяйствах области, что Василия Антоновича подмывало прямо высказать ему свое мнение об охотнике, который один палит, а сто человек к нему дичь сгоняют. Но что-то мешало сказать об этом вот так прямо, откровенно. Все же он не удержался, хоть иносказательно, но сказал, как бы к слову пришлось:
— Помню, под Ленинградом, в Ропше, студенты ельник корчевали. Частый такой, густой ельник. До того густой, не продерешься. Рассказывали, что это для фазанов насаживали еловые чащи. Фазанники. Фазаны почему-то именно в таких любят водиться. Ты не слышал?
— Нет. А к чему ты об этом? У нас фазаны редкость.
— Там тоже редкость. Это их специально для Николая Второго разводили.
— А! Ну понятно, намекаешь. И зря, Василий Антонович, зря. Мы с тобой, милый, столько работаем, такой труд в общее дело вкладываем, что некоторые развлечения иной раз имеем право себе позволить.
— Но ведь егеря, охотничьи домики, такие порядки, когда кто-то тебе волков обкладывает, а ты палишь, — привкус тут не особенно приятный. Ильич вот сам-один ходил с ружьишком по лесу. Или, на крайний случай, с лесником на пару. А кричане, поезжане, доезжане… Кто там ещё?.. Барство это, Артем Герасимович, барство.
— Демократ ты, гляжу. — Артамонов усмехнулся.
— Это что — вроде ругательства у тебя?
— Да нет, напротив, одобряю. А я вот не дорос до такого. Во мне ещё пережитки сидят. — Артамонов кокетничал. — Но ты, в общем, подумай, подумай. Может, съедемся на границе областей, сорганизуемся. Учитывай вот что. Нынешней зимой волков много развелось. Постреляем их, полезное дело сделаем.
