Спланировать новый поселок оказалось делом чрезвычайной сложности. Двенадцатый день сидят Баксанов с Забелиным в колхозе. Составлены десятки вариантов, но нет ни одного такого, на котором бы сошлась хотя бы половина добровольных участников обсуждения их работы. Разнобой полнейший. Забелин, который так стройно рассуждал на открытии клуба творческих работников в Стар-городе, в Заборовье встал в тупик. Механически копировать то, что бывало прежде? Вместо церкви разместить в центре селения клуб или правление колхоза, увенчать башней, остроконечной, подоб-ной колокольне, вышкой? А вместо кладбища раз-бить парк? Скукой потянет от подобной перелицовки минувшего, отжившего и изжитого. Даже колхозники и те говорят: «На черта нам эта башня посередке? Улицу дай, главную, чтоб на ней все руководящие организации, чтоб магазины тут же; чтобы вышел ты сюда и, не таскаясь из края в край по поселку, все, какие надо, дела сделал, все, что надо, купил».

«Город людям нужен, город, — размышлял Забелин. — А не этакая «деревня-нува», модернизированный медвежий угол, так сказать — берлога, но с парашютной вышкой и с аркой, зовущей: «Добро пожаловать!»

В тот вечер, когда Птушков, под звуки радиолы за стеной, расстилал постель на прочной, устойчивой хозяйской кровати, в ста восьмидесяти километрах от него, в «архитектурной мастерской» Забелина и Баксанова шел разговор.

— Ну, а если, граждане дорогие, вот такой вариант! — Забелин чертил мелом на черной школьной доске. — Вот улица, хорошая улица, прямая, вдоль обрыва. А перпендикулярно к ней другая — от леса к обрыву, то есть — въезд в поселок. На скрещении их, естественно, площадь. А дальше — ещё улицы. Но они второстепенные. О них после. Давайте думать о главных. Что можно расположить на ваших главных улицах?

— Сельсовет, — сказал один из присутствующих. — Правление колхоза.

— Почту, сберкассу, — добавил второй.

— Чайную.

— Клуб, библиотеку.

— Школу!

— Продуктовый магазин и промтоварный.

— Парикмахерскую.

— Так, так, — делал пометки Забелин. — Видите, сколько всего набегает. И строить это все надо по-городскому. Магазины с большими, привлекательными витринами. Верно? Школа с широкими окнами, с парадным входом…

— Мостовую надо. И панели, — сказал кто-то. — А то витрины будут, а к ним по колено в грязи пробирайся.

— А на скрещении улиц, как я говорил, — продолжал Забелин, — площадь. Тут вот кольцо такое, подъездное, асфальтированное. В середине сквер с клумбами. А там павильон автобусной станции.

Все дружно рассмеялись.

— К нам ездить — автобус-вездеход нужен!

— Извините, — сказал Забелин. — Мне известно, что руководители вашего колхоза пообещали секретарю обкома ещё нынешней зимой заняться дорожным строительством. Разве не так, товарищ Сухин?

— Примерно так, — ответил председатель колхоза.

— Лет через пяток замечательная жизнь может быть в Заборовье, — сказал Баксанов, наливая в кружку квасу из жбана. Он пил, отдувался, лицо и шея у него краснели. — Я у вас тут лопну, ребята. Кто это такой фирменный квас варит?

— Сельповский.

— Здорово варят. Надо будет рецептик узнать.

Он чувствовал себя в колхозе отлично. Все его здесь волновало, все радовало. Он видел, конечно, бездну неурядиц. Не было, например, электрического света, не было водопровода, канализации; насчитывался добрый десяток стойких пьяниц, которые своими дикими выходками портили жизнь окружающим; кинокартины привозили в колхоз скверные; библиотека пополнялась новинками редко, сельмаг торговал неумело, тупо — за многими необходимыми мелочами колхозники должны были ездить или в районный центр, или даже в Старгород. Но вместе с тем было здесь и нечто такое, что он считал главным, что не могло не волновать писателя, тридцать лет связанного с деревней, тридцать лет пишущего о людях сельского труда, о их делах.

Окончив Коммунистический институт журналистики в Ленинграде, Баксанов начинал свой писательский путь с работы корреспондентом в маленькой районной газетке. Было это в годы коллективизации, в ту пору, когда только-только возникали первые МТС. Труднейшие были годы, труднейшие времена. Самое трудное заключалось в том, что, вступая в колхоз, участвуя в коллективном труде, крестьянин все же по-прежнему тянулся к собственному, личному, индивидуальному. Сила собственного была ещё могуча. И вот миновало тридцать лет — и какие огромные перемены! Выросла сила коллективного, общего. Выросли потребности в материальном, но выросли они и в духовном. Люди хотят жить по-другому, и они будут жить по-другому. И чтобы увидеть это, стоило пройти через все трудности, через бесчисленные испытания жизни. Стоило бегать по осенним и зимним дорогам пешком десятки километров за информационными заметками о вывозке навоза на поля, об успехах первых колхозных доярок, о досрочном завершении сева, о том, кто и сколько получил на свои трудодни. Все стоило. И повести, и романы, и пьесы, какие позже написал Баксанов, они тоже сыграли какую-то роль в том, что деревня сегодня стала иной. Один литературный сноб сказал ему было: «Излишне спешите, дорогой товарищ Баксанов! За жизнью все равно никто из литераторов не угонится. Служенье муз, как всех нас учит Пушкин, не терпит суеты. Прекрасное должно быть величаво. Нельзя, знаете, писать по тому принципу, какого придерживаются иные повара: за вкус не ручаюсь, а горячо будет». — «Извините, — ответил Баксанов. — Я воевал и сейчас воюю. Я не гурман, а солдат, и по себе знаю, что в боевой обстановке кружка кипятку, вот этой самой горячей, клокочущей воды, дороже самых изысканных яств. Извините. Вы устроились у литературного камина, заложив нога за ногу и подставив огню подошвы домашних туфель. А я в походе».

— Хороший квасок, — повторил он, отставляя стакан. — Вы бы спрятали его от меня, а то пузо неудержимо растет. — Баксанов расстегнул тесный пиджак. — Гляжу я на вас, — заговорил он, — и ей-богу, радуюсь. Над чем мучаетесь! Это же подумать только! Бывало — какие сомнения?

Ставь избу вдоль дороги, в двадцати шагах от нее — вторую, дальше третью… Что солдатушки, бравы-ребятушки, по ранжиру. Каждая — три оконца на улицу. Слева крылечко о трех ступенях, рядом с крылечком — ворота. А то и ворот нет, плетень, да и только. Однообразно, уныло, бедно, никаких фантазий, никакой выдумки, никакого шевеления мозгами. А сейчас — витрины, мостовую, тротуар!.. Вот бы Лисицын да Сухин взялись и написали в газету о колхозных планах, о своих раздумьях.

— А чего писать! — сказал Лисицын. — Об этом и без нас что ни день пишут. В Самотаевке уже прошедшим летом центр поселка по плану заложили. Мы с председателем ездили, посмотрели. Не понравилось нам.

— Пожарную команду в середке поставили, — добавил Сухин. — С башней. На которой брезентовые кишки развешивают для просушки. И дома вокруг какие-то трулялясистые. Под древний российский лад: петухи на крышах, флюгарки, наличники резные, ставни расписные, подпоры у крылец пузырями разделали, как у хором боярских. Такого нам и даром не надо. Это будет вроде так, если мы в расшитые косоворотки разоденемся, в сапоги гармошкой да поясами с кистями подпояшемся. Это не для жизни, а для ансамблей, раз в году со сцены показываться.

— Будем думать, будем думать! — сказал Забелин, поправляя свои очки в тонкой «профессорской» оправе. — Соединим усилия практиков и теоретиков и, может быть, найдем приемлемое.

Квартировали Баксанов с Забелиным по соседству, в том же доме для приезжих — только пройти в конец коридора. Но спать ещё было рано, идти к себе не хотелось. Баксанов предложил:

— А не сходить ли нам к учительницам, Николай Гаврилович?

— Да уж мне седьмой десяток по женщинам-то ходить, Евгений Осипович. Нет уж, если угодно, я с вами по селу пройдусь. А к прелестницам — увольте.

— Этим прелестницам, если сложить их возраст вместе, даже не седьмой, а уже и девятый десяток. — Баксанов рассмеялся.

Они пошли по улице села, дошли до школы, которая по давней традиции была построена за околицей, в поле, обвевалась, обсвистывалась всеми пролетными ветрами, заносилась снегами, на которых по утрам, почти возле самого крыльца, иной раз были видны следы волчьих лап. Два оконца в школе неярко светились.