— Чего? — Всем лицом она резко повернулась к нему. В глазах ее было бешенство. — Чего вы не забудете?

Он был несколько озадачен.

— Что вы пришли ко мне. Сами пришли. Я так вас ждал все это время, так ждал…

— Я ошиблась адресом! Понимаете?

— Нет, вы не ошиблись адресом, Юлия Павловна. Вы спросили меня, назвали мою фамилию.

Юлия не ответила, повернулась, пошла. Он шел рядом. Он предложил зайти в кафе, она согласилась.

Сели за дальний столик, в желтый от шелковых абажуров сумрак. Птушков заказал вина, закусок. Он бережно поглаживал тонкую, маленькую кисть ее руки, лежавшую на столе, смотрел добрыми теплыми глазами.

— Вы меня избегаете, я боялся вам навязываться, но ещё не было минуты, нет, не было такой минуты, клянусь вам, Юлия Павловна, чтобы я не думал о вас.

— А как же ваши стихи, поэзия? — с усмешкой сказала она. — Если вы думали только обо мне?

— Что стихи, что поэзия! Для меня единственная поэзия — вы, вы, Юлия Павловна! Я это понял, только вы.

— А тот ангелочек… у вас в комнате… Это же, надо полагать, ваша жена, супруга, мадам Птушкова?

— Я вам говорил: сегодня она есть, завтра ее не будет.

— Но с тех пор прошло довольно много времени, было не одно «завтра».

— Юлия Павловна, не в этом же дело.

— Впрочем, да, не в этом. Налейте-ка мне. Что это у вас — «Розовый мускат»? Вы пьете такую сладкую гадость? Закажите лучше водки. Если у вас нет денег… — Она раскрыла свою сумочку.

— Что вы, что вы! Почему вам так нравится обижать людей?

У Юлии и без этого шумело в голове после обеда. Водка, которую она потребовала, ещё добавила шуму.

— Куда же мы поедем? — сказала она, бесстрашно глядя ему в глаза, и закурила папиросу.

Он, от стихов которого, визжа, краснели и, краснея, визжали десятиклассницы и первокурсницы, растерялся, пожал плечами.

— Дома — вы видели сами… Можно бы в лес. Но сейчас там сыро…

— Вы меня не так поняли, милый, — с безжалостной прямотой оборвала его Юлия. — Я не под куст вас зову на поспешных пятнадцать минут. Я о другом, совсем о другом. Вы способны сейчас, сию минуту бросить всё, своих девочек, свою тахту, чернильницу, галстуки — и уехать, уехать отсюда, насовсем уехать. Со мной. Навсегда. Куда-нибудь. Куда билет купится. На целину, в Братск, на Камчатку?.. Можете? Вы же называете себя поэтом. Вы должны летать на крыльях фантазии. А вы сидите и думаете, зеленый, растерянный, как прозаик, неповоротливый и тупой прозаик. Ну?!

— Сегодня? Сразу? У меня книжка сдана в набор… Надо будет читать гранки.

Юлия рассмеялась так громко, что кто-то за соседним столиком на нее обернулся.

— Значит, я вам нужна лишь как дополнение к тому, что у вас уже есть, как дополнение к тем, которые штопают вам носочки и стирают рубашечки? Прощайте, Птушков. Вы мелкий, вы ординарный. Вы не поэт.

Она бросила на стол сотенную бумажку, поднялась и быстро вышла. Он остался сидеть за столом, он не решился догонять ее на глазах у публики. Могла ведь и ещё что-нибудь сказать при всех, убийственное, обидное, злое.

И вот он вновь стоит возле нее среди осенних луж окраинной тихой улочки, на которой она разыскивает дом Гурия Матвеевича Черногуса. Подкарауливал, значит, следил, гнался следом, подкрадывался.

— Как здоровье вашего ангелочка? — спросила она, чтобы нарушить тупое молчание.

— Ее уже нет, Юлия Павловна, — ответил он, глядя в сторону. — В тот вечер был крупный скандал…

— За ней, надо полагать — несовершеннолетней, пришел ее отец, или отчим, или старший брат и бил вас по щекам?..

— Нет, она ушла сама.

— Я, значит, виновата?

— В таких случаях — зачем искать виновных? Никто — жизнь, судьба виноваты. Разрешите мне с вами? Куда вы?..

Тащить Птушкова к Черногусу совсем не входило в планы Юлии. Она шла к директору музея, пользуясь его приглашением, шла, чтобы порыться в его книгах, о которых он так горячо говорил. Выдалась подходящая минута, нашло подходящее настроение, она и отправилась, вспомнив приглашение. Что будет делать Птушков в квартире старого большевика? Только глупостей наговорит.

— Я иду в гости, — ответила она. — К человеку, которого вы не знаете. Будет не совсем удобно…

— Тогда я вас подожду возле дома, на крыльце.

— А если я буду сидеть там до утра?

— И я буду ждать до утра.

— Но это глупо.

— Любовь никогда ещё не бывала умной.

— Любовь! — Юлия усмехнулась. — Красивое, но бессмысленное слово.

Юлия остановилась возле крыльца в полной нерешительности. Был шестой час. Созваниваясь утром с Черногусом, она сказала, что придет ровно в пять. Вечерело. Птушков стоял в густеющих сумерках, унылый, одинокий, отнюдь не собирающийся уходить.

— Хорошо, — сказала она, — можете тащиться за мной. Но не я в ответе, если этот человек выставит вас за дверь.

Когда они вошли в квартиру к Черногусу, тот прежде всего посмотрел на часы; Юлия поняла, что этим он сообщил ей свое мнение о ее аккуратности и точности; затем коротким, быстрым взглядом окинул Птушкова, с его пестрым галстуком и пестрыми носками, деланно кашлянул и отвернулся; Юлия и это поняла: дает понять, что недоволен ее самовольством, тем, что привела кого-то без опроса.

Юлия поспешила представить Птушкова, назвав его известным старгородским поэтом.

— Птушков? — Черногус поднял глаза к потолку, будто силясь припомнить эту фамилию. — Птушков?.. Нет, извините, не знаю, не слыхал. Я на старой литературе воспитывался. Некрасов, знаете, Никитин… Из новых — Демьяна Бедного уважал, Маяковский мне близок. Современников некоторых знаю. Но Птушков… Извините, молодой человек, не приходилось читать. Это, впрочем, вина не ваша, моя. В вашем возрасте и Пушкина не очень знали. Вам сколько? Ах, вот как! Да… Лермонтов лишь на пару лет пережил ваш возраст. Да вы присаживайтесь, присаживайтесь. Рад вторжению юности в мою стариковскую берлогу. Может быть, кофейку попьем? Я сейчас!.. А пока — вот полки… Действуйте, ройтесь. Маркс говорил: книга — моя служанка, как хочу, так ею и распоряжаюсь. Я тоже против парадных библиотек под стеклом и под замками. Ройтесь.

Он варил кофе. Юлия и Птушков листали книги на полках. Действительность превзошла ожидания Юлии. Книги были такие, что все их хотелось забрать с собой, хотелось тут же сесть и начать читать одну за другой, одну за другой — вот так, прямо с краю этой полки, потом за вторую взяться, за третью…

— Ну, а чем вы занимаетесь, товарищ Птушков? — спросил Черногус, наливая кофе в чашки. — Прошу присаживаться.

— Стихи пишу.

— Нет, я имею в виду вашу профессию. Профессия, профессия?..

— Поэт… Я не понимаю… — Птушков и в самом деле не понимал вопроса.

— Ну так, прямо с пеленочек, на них, что называется, расписываясь, и принялись сочинять?

— Окончил десятилетку. Два курса медицинского. И стал писать. Да.

— А доктор Чехов окончил все курсы медицинского и практиковал как медик. А Пушкин окончил лицей и состоял на государственной службе. А Михаил Юрьевич Лермонтов так и пал, сраженный, в своем мундире русского офицера. И Лев Николаевич Толстой послужил в армии, прежде чем засесть в Ясной Поляне. У каждого жизненный путь был, с которого и несли наши гении правду и достоверность в литературу.

— Меня в армию не взяли, — сказал Птушков. — По здоровью.

— А что же институт, не окончили?

— Во-первых, понял, что это не мое призвание — медицина. А во-вторых… — Может быть, впервые Птушков сказал самому себе, что никаких «во-вторых» и не было. Выбыл из института в связи с неуспеваемостью, а вновь поступить уже и не пытался.

— Впрочем, это дело спорное, — сказал Чер-ногус, видя, что он молчит. — Я не настаиваю на своей концепции. И со школьной скамьи сходили гиганты нашей литературы. Был бы талант. Может быть, почитаете что-нибудь?

Птушков отказался. Он понимал, что своими стихами должного впечатления на Черногуса не произведет.

— Для этого настроение требуется, — ответил он.