После детского садика он зашел к секретарю партийного комитета. Тот сказал, что рад приезду ленинградца. «У нас кадры хорошие. Но есть и такие, что рабочей школы не прошли, закалки должной не имеют. От этого в некоторых цехах расхлябанность, дисциплина не очень крепка. Пьянка водится, — спирт же кругом, как устоять! Вот так, товарищ Денисов. Будем, значит, работать».

Начальник цеха, Андрей Николаевич Булавин, вновь знакомил Александра с цехом. Но уже не так, как в первый раз, когда были здесь с директором. А подробно, обстоятельно, профессионально. Он показал Александру участок, на котором должен отныне работать Александр, познакомил с рабочими, с работницами, представил им его, нового инженера участка.

Долго сидели в маленьком, тесном кабинетике Булавина. Кабинет был на третьем этаже цеха, из его окон открывался вид на реку, на противоположный, более высокий берег, поросший лесом. Александр смотрел туда, за окна, и слушал. Булавин говорил:

— Какие у вас отношения с директором нашим, Николаем Александровичем, меня это не касается. Я заметил, конечно, что он называл вас на «ты» и просто по имени… Это, повторяю, не имеет значения. Все равно с первого шага я вам обязан сказать: Суходолов директор неважный. Не такого бы сюда надо. Он выдохшийся. Если и был в нем когда-нибудь заряд энергии, то теперь-то, во всяком случае, ничего от этого заряда не осталось. Он работает так, как те, которые тянут до пенсии. Без риска, без волнения, без инициативы. Ни один вопрос вы с ним не решите. О чем бы ни шел разговор, он не скажет ни да, ни нет. А если уж совершенно деваться некуда, то, сказав «да», через некоторое время добавит и «нет». А когда по одному и тому же вопросу говорится и «да» и «нет», то, значит, не говорится ничего. Развертывается движение коммунистических бригад. В нашем цехе тоже возникло желание поработать по-коммунистически. Для этого же надо от чего-то отказываться — от старого, кое-что перестроить, ввести не мало нового, в чем-то пойти на риск — ведь новое же! «Нет, — говорит, — вы уж как-нибудь так, по-новому-то, по-новому, но, пожалуйста, и без мощных ломок».

— А почему никто не ставит вопрос об этом? — неуверенно спросил Александр.

— Ставили, дорогой товарищ Денисов, ставили. И не раз. Заместитель министра специально приезжал к нам разбираться. Увы. У нас в обкоме есть ваш однофамилец — первый секретарь…

— Это мой отец. — Александр глядел в окно. Он решил сказать об этом сразу, чтобы ни себя, ни Булавина не ставить в неловкое положение.

— Отец? — Булавин откинулся на стуле и с минуту внимательно смотрел на Александра. — Что ж, тем лучше, — сказал он даже с какой-то радостью, как показалось Александру. — Тем лучше. Так вот, товарищ Денисов и в тот раз отстоял Суходолова, и ещё неоднократно отстаивал. Утверждают, что они — старые друзья, ещё по Ленинграду. Когда ваш отец сюда приехал, он через некоторое время перетащил за собой и Суходолова.

— Да, это так, — подтвердил Александр. — Отец и Николай Алескандрович — друзья с военных лет. Николай Александрович вынес моего отца из-под огня. Тяжело раненного. Он спас отцу жизнь.

— Тогда понятно. — Булавин покачивал головой. — Тогда ни черта у нас не выйдет, Александр… Васильевич, конечно? Ведь отца вашего Василием Антоновичем кличут.

Александр промолчал. Булавин встал, походил по тесной комнате, закурил, предложил папиросу. Александр отказался.

— Но ему же на пенсию пора, Суходолову, — продолжал Булавин. — Самое время. Ставка? Выше нигде уже не получит. Пенсию, следовательно, дадут сейчас самую высокую. Годы? Годы вышли. Чего тянет человек! Ну что ж, я рад, что вы у нас будете работать. Значит, Денисов — ваш отец? Здорово! Вот никак не предполагал работать с его сыном. Здорово!

Александр не мог понять, к чему относилось это «здорово», как надо было его истолковывать: то ли в самом деле Булавин обрадован или же он так выражает удивление причудливой игрой судьбы. Александру все это было до крайности неприятно. С первого дня — и такие осложнения. Как теперь сложатся отношения с начальником цеха, с рабочими, которым Булавин наверняка расскажет о степени родства нового инженера и первого секретаря обкома партии, о дружеских отношениях этого секретаря с их директором-рутинером. Напрасно, напрасно послушался он материнского, совета, напрасно дал себя уговорить…

Он встал.

— Я пойду, Андрей Николаевич.

— Что ж, приступайте, — напутствовал Булавин. — Ни пуха вам, ни пера.

Посредине аппаратного зала стоял столик для инженера. Александр сел за этот столик. В аппаратах плескалось, тихо шуршало в трубах, шумели под кровлей вентиляторы. Солнце отражалось в кафельном полу, слепяще, как в воде. Широкие, дымные лучи его падали сквозь окна наискось через весь зал, подобно теплому дождю. Весело зеленели под ними растения в кадках и в горшках.

В другое время Александр несомненно порадовался бы чистоте, порядку в цехе, и солнцу, и растениям. Но со дня смерти Сашеньки он разучился радоваться. Он все время видел ее перед собой. Он видел ее в бинтах, на больничной койке. Он видел её без бинтов, в гробу. И эти страшные зрелища, от которых холодело сердце, преследовали его и днем и ночью. Он держался, держался изо всех сил, держался из-за Павлушки и во имя Павлушки. Но ему это недешево стоило, ему это совсем не легко давалось. Он ходил, как по канату: едва нарушишь равновесие — лети вниз.

От разговора с Булавиным равновесие пошатнулось. Все, что сдерживалось, что заглушалось в душе и в сердце, начинало теперь вскипать. К новому инженеру подходили, у него что-то спрашивали; отвечал он, очевидно, невпопад, потому что отходили удивленные, недоумевающие.

И хорошо, что загудела сирена и окончился день.

Александр добрел пешком до детского сада, сел в его оградке на лавочку среди уже довольно высоких подсолнечников, смотрел, как одна за другой в белое здание заходили женщины всех возрастов — от пятнадцатилетних девчонок, видимо, старших сестер, до совсем старых бабушек, и выходили оттуда, уже ведя за руку или весело подпрыгивающую девчушку с бантом на голове, или степенно ковыляющего хлопца, а то и одновременно девчушку с хлопцем. В душе, кажется, уже откипело, было там тоскливо и одиноко. Среди молодых мамаш раз или два мелькнуло очень напомнившее Сашеньку. Платье ли похожее или цвет волос?.. Вздохнул, пошел за Павлушкой. Снова что-то доброжелательное проговорила пышногрудая черноглазая толстуха. Поблагодарил ее, с чем-то согласился, но с чем — так и не уяснил для себя, что-то пообещал.

Павлушка всю дорогу рассказывал о том, как было в детском садике. Какие там игрушки, какие ребята, какая манная каша. Говорил он во весь голос, на весь автобус. Пассажиры улыбались, задавали ему вопросы. Павлушка охотно отвечал.

— Мамочка ещё на работе поди? — спрашивали его. — С папочкой катаешься.

— На работе, — бодро отвечал Павлушка.

У Александра от этих разговоров подступало к горлу непреодолимое, давящее, отнимающее воздух.

Было только пять часов. Он застал дома одну Софию Павловну.

— Мама, — сказал с отчаянием и тоской. — Мама, мама…

София Павловна все поняла. Поняла, что только теперь Шурик начинает сознавать по-настоящему, какое его постигло горе, какую он понес утрату. Она обняла его за шею, он, склонясь, прижался лбом к ее плечу.

Зацепив ногою шнур, Павлушка с ужасающим грохотом уронил на пол в кабинете телефонный обкомовский аппарат. Рассыпалась на несколько частей трубка, раскололся корпус аппарата. Озадаченный, держа палец во рту, Павлушка появился в дверях.

— Кое-что уже сломано, — сказал он, не без основания подозревая, что его не похвалят, но вместе с тем довольный происшествием.

Было странно, что ему ничего не ответили, не стали укорять и учить, как надо себя вести, чтобы быть хорошим.

Приехавший вскоре Василий Антонович сразу же обнаружил ущерб, нанесенный средствам связи.

— А ты энергичный малый, — сказал он Павлушке. — Дело, пожалуй, только во времени — и мы с твоей деятельной помощью в пещеру переселимся жить. В квартире все будет разрушено, а? — По городскому телефону он позвонил в обком, чтобы прислали монтера с новым аппаратом.