— Каша, — коротко ответил он.
— Давай-ка я возьму это все в свои руки. У тебя оно неважно получается.
— Не надо.
— Перестань огрызаться. Нехорошо. Ну поди, поди, я похозяйствую. — Она оттеснила его плечом от газовой плиты.
Уступив место Юлии, Александр с кухни все же не ушел.
— Ты смотришь на меня глазами своих родителей, Шурик, — сказала Юлия. — И напрасно. Они же в людях ни черта не понимают. А ты посмотри на меня своими глазами. Ты уже давно имеешь право на свой взгляд. Ты мужчина, тебе двадцать седьмой год. Ну, посмотри — разве я урод какой-нибудь? Разве я унылая и способна быть жерновом на шее? Разве я недоброжелательная, злая, неотзывчивая?
Все это она говорила, не оборачиваясь и помешивая в кастрюльках. Александр смотрел на ее смуглую шею в светлых завитках подкрашенных волос, на ее округлые, мягких линий плечи, на туго стянутую талию, на крупные сильные бедра, на ее крепкие, не толстые и не тонкие, ноги. Да, конечно, совсем не урод. Но разве сравнишь ее с Сашенькой! У Юлии все бьет по глазам, ошеломляет, рассчитано на эффект. Сашенька была бесконечно естественна, от нее на людей источался не жар, не огонь, а тепло, доброе, хорошее тепло. Но, может быть, и Юлия была такой в Сашенькином возрасте. В мальчишеские годы Александр мало внимания обращал на свою молоденькую тетку, толком ее той поры не запомнил.
К нему пришла неожиданная мысль: попросить Юлию побыть с Павлушкой — все равно она из дому уходит поздно, и слетать на комбинат к Суходолову, взглянуть, что это за предприятие, приобрести хоть некоторое представление о том, что он получит взамен, если все-таки решится оставить Ленинград.
— Юлия, — сказал. — А я в твоей доброте никогда и не сомневался. Я это знаю — все, что ты о себе говоришь.
Она повернулась к нему, внимательно на него посмотрела.
— Спасибо, Шура.
— Юля, — продолжал он. — А ты не смогла бы побыть часа два-три с Павликом?
— Тебе надо съездить к Николаю Александровичу?
— Предположим.
— Хитрец ты, хитрец! — Юлия засмеялась. — Только потому ты так великодушно и признал все мои качества, которые я перечислила? Ну-ну, не хмурься. Я же шучу. Поезжай и будь спокоен, по возвращении найдешь все в полном порядке.
Александр пошел к телефону, созвонился с Суходоловым, который сказал: «Приезжай. Пожалуйста. Пропуск будет», — выпил стакан кофе, поцеловал Павлушку и умчался вниз по лестнице.
От дома, где жили Денисовы, до химкомбината было около шести километров. Комбинат стоял в старом сосновом бору — чтобы дым из его труб не отравлял воздух над городом. Большинство тех, кто работал здесь, имело квартиры в зеленых окрестностях, в домах, тоже понастроенных прямо среди сосен. А те, кто жил в городе, на работу ездили в автобусах и на трамвае… У многих были велосипеды, мотоциклы, мотороллеры; некоторые приобрели в последние годы и автомобили. Летом до комбината можно было добираться ещё и по реке, речным трамваем.
Подсчитав, что пароходик хорош лишь на короткое летнее время, а трамвай подвержен разным случайностям: ток выключат, снегом пути занесет и всякое такое, Александр поехал автобусом. Автобус — основной вид транспорта, и именно его следовало испытать в предвидении возможного переезда из Ленинграда.
Проехали мимо древнего старогородского кремля с его башнями, с его тысячелетним собором, увенчанным золотыми шлемами куполов, миновали новый район города — целиком построенный за последние пять-шесть лет, пересекли бор, и глазам Александра открылось широкое пространство, среди которого, обнесенные бесконечной бетонной стеной, были разбросаны цехи, газгольдеры; трубопроводы комбината. Надо всем этим подымались две длинные тонкие трубы — они курились дымками цвета той желто-рыжей ваты, которая в папиросных мундштуках густо пропитывается никотином. Знакомый цвет, знакомые дымы, знакомый пейзаж.
Путь от дома до проходной, до бюро пропусков занял около часа. Что ж, столько же времени уходит у Александра на дорогу до завода и в Ленинграде. Разницы пока никакой нет.
Посидели в кабинете у Суходолова, на третьем этаже главного административного здания. Из окон кабинета было видно на три стороны. Подводя Александра то к одному, то к другому, то к третьему окну, Суходолов рассказывал о планировке комбината, о расположении цехов, мастерских, складов сырья и продукции. Потом долго, через дворы, через железнодорожные пути, шли до цеха № 42. Всюду вдоль асфальтовых дорожек и на пустырях меж цехами зеленели молодые деревья.
— Создаем плотное зеленое заполнение свободных пространств, — сказал Суходолов, указывая на них. — Сосны… видишь?.. На макушки, на макушки смотри!.. Сосны к нашей атмосфере не очень положительно относятся.
Да, Александр видел: макушки взрослых сосен были как бы опалены жаром, ветви иссохли и, потеряв хвою, побурели.
— Мы подбираем такие породы деревьев, которые бы химии не боялись. Тополь, кстати сказать, хорошо себя у нас чувствует. Смотри, какой лист лопушистый, интенсивный!
В цехе № 42 Суходолов познакомил Александра с начальником цеха, сказав тому: «Гость из Ленинграда, тоже химик, товарищ Булавин».
Булавин, невысокий, плотный инженер, с выбритой до солнечного блеска головой, ходил вместе с ними. Он что-то объяснял. Но Александру объяснения были не нужны. В цехе стояла знакомая ему глубокая тишина. Для таких цехов, где ничего не точат, не строгают и не куют, она обычна. В аппаратах и в трубопроводах, соединяющих один аппарат с другим в непрерывную цепь, идут беззвучные, но грозные процессы.
Посторонний может догадываться о них только по вращению — или медленному, или быстрому — прозрачной, бесцветной, как вода, но, судя по всему, тяжелой жидкости в стеклянных отстойниках и в контрольных колбах.
Людей было совсем мало, и были это почти исключительно молоденькие девушки. Они появлялись то там, то здесь, то в синих халатах, то в белых. Те, что были в синих, походили на школьниц, те, что в белых, — на медицинских сестер.
— Народ у нас инициативный, — говорил Булавин. — За последний год немало новшеств ввели.
— А майский-то план и не выполнили, — сказал Суходолов. — Увлеклись новшествами да экспериментами, о плане и позабыли.
— Так ведь это не по нашей вине, Николай Александрович! — Булавин горячо запротестовал. — Восемь же дней простояли. А из-за чего?..
— Из-за чего бы ни было, а план не выполнили. И это главное, — перебил Суходолов. — Ссылаться на объективные причины — коммунисту негоже, товарищ Булавин. Какая бы ни была трудность, каковы бы ни были объективные причины, коммунист их преодолевает, перебарывает с этим.
— Николай Александрович, это верно, но…
— Не будем, не будем пререкаться, товарищ Булавин. Покажем лучше нашему гостю бытовку. Ты, Александр, знаешь, что такое бытовка? Ну как же, конечно, знаешь. Но посмотри, посмотри у нас, какая она!
Александр, конечно же, знал, что такое бытовка — специальные помещения с индивидуальными шкафчиками для каждого работающего в цехе, чтобы в них хранить одежду, всякие иные личные вещи, завтрак, если кто приносит его с собой из дому; помещения, где те, кто не ходит в столовую, закусывают домашними припасами и пьют чай; помещения, где есть душевая, отделанная кафелем, где даже есть ванны. Сюда заходят перед работой, сюда заходят в перерыве и после работы.
В цехе № 42 бытовка была отличная. Если на заводе у Александра, на старом, построенном ещё до революции заводе, место для нее было выкроено значительно позднее, чем возник цех, и притом место небольшое, тесное, то здесь бытовку, в ее ослепительном современном виде, так и планировали. Она явилась полноправной частью цеха № 42. В ней было светло, просторно, вентиляторы нагнетали очищенный, летом — охлажденный, а зимой — подогретый, свежий воздух. В ней были соллюксы и кварцевые лампы для насыщения атмосферы ультрафиолетовыми лучами в пасмурное зимнее время года.
В ту минуту, когда Суходолов, Булавин и Александр переступили порог бытовки, в помещении со шкафчиками оказались три девушки. Две из них быстро исчезли, а третья замешкалась. Она никак не могла справиться с рассыпанными по плечам волнами волос удивительного цвета, которые она собралась было расчесывать перед зеркалом. О цвете ее густых волос можно было сказать, что это цвет белого золота: они были и как бы золотистые, и вместе с тем светло-льняные.
