Когда тем или иным путем до нее доходили эти недружелюбные высказывания, на какие-то минуты Юлии становилось тоскливо и горько, в такие минуты она готова была схватиться за телефонную трубку и звонить Владычину. Но тем не менее ни разу этого не сделала. Нет, не таких разговоров хотела она с Владычиным, нет. Уж если и та ночь не придвинула его к ней ни на один сантиметр, то рассуждения о трудностях театра только еще больше оттолкнут.

Юлия помнила и хранила в сердце каждую мелочь той ночи. Она ощущала дымный запах избушки, она слышала шорох волн, она видела солнечный лучик над дверью, видела отпечаток нитяных ячей на щеке Владычина. Иной раз она досадовала на то, что, утомленная ходьбой, надышавшаяся непривычным свежим воздухом, так мгновенно уснула. Ведь она женщина, в ее силах было многое, она многое могла изменить в ту ночь. Да, она сплоховала, — думалось ей иной раз. Но кто знает, может быть, и нет, может быть, в том-то ее и счастье, что она не выстояла перед подступившим неодолимым сном. Будь иначе, может быть, уже не стало бы даже и этих деловых разговоров с Владычиным. Кто знает. Он человек не простой, у него все по-своему, по-другому.

В один субботний вечер Юлию вызвали из репетиционной к телефону. Говорил Владычин. Он говорил такое, чего Юлия еще от него не слыхала, но всегда так хотела услышать.

— Юлия Павловна, очень странно, конечно, но у маня оказалось свободное время. Может быть, погуляем? — Она молчала, поэтому он добавил: — Вечер такой теплый, тихий. Почти как в Крыму.

Юлии хотелось крикнуть: «Да, да, идем, немедленно идем! Даже если там и не тепло, как в Крыму, а пурга и мороз в сто градусов. Идем, все равно!» Но в репетиционной ее возвращения ожидало восемнадцать молодых рабочих и работниц, инженеров и техников, бухгалтерш и медицинских сестер. Репетировалась важная, острая сценка из новой пьесы, по поводу которой возник страстный опор, прерванный этим звонком.

— Вы молчите? — сказал Владычин. — Или нас разъединили?

— Я не молчу, я думаю, — ответила она голосом человека, которого только что приговорили к пожизненным каторжным работам.

— У вас, может быть, репетиция? — догадался Владычин. — Тогда давайте отложим наше гуляние на завтра. А завтра вы свободны?

— Да, да! — сказала она обрадованно и вместе с тем уже заранее страшась, что до завтра что-нибудь в планах Владычина изменится и он уже позабудет об этом уговоре с ней. — Завтра — да, я свободна.

Она не спала почти всю ночь. Она так вертелась, стараясь найти положение, которое помогло бы ей уснуть, что из-под нее то и дело уползала на пол простыня, с нее съезжало одеяло, за торец кушетки заваливались подушка с думкой. Июньская ночь коротка. С двух часов уже начало светать. Через каждые десять — пятнадцать минут Юлия брала в руки будильник, смотрела на его стрелки, подносила его к уху, — слушала, идет ли, хотя стук механизма и без того был достаточно громок.

В результате утром, взглянув в зеркало, она себе не понравилась и чуть от этого не разревелась: физиономия желтая, под глазами сине-зеленое, глаза мутные, как у коровы. Отвратительно. Нельзя, чтобы он ее увидел такой, нельзя никуда идти в таком виде.

И все же, перешагнув через советы и требования благоразумия, она ровно в девять была в условленном месте, у скамьи в саду над Кудес-ной. Владычин ее ожидал.

— Вы удивительно точны. — Он был явно обрадован. — И тогда, помните, в райком пришли секунда в секунду, и вот сейчас… У женщин это не очень распространенное качество.

Он не знал, понятно, что за всю ее жизнь Юлия была так точна всего лишь два раза. Именно эти два раза, которые он только что назвал.

— Ну и куда же мы отправимся? — спросил он, глядя ей в лицо, отчего она смутилась и принялась делать странные движения руками то у — глаз, то вокруг рта — чтобы скрыть, как ей казалось, кошмарные следы бессонной ночи. — Может быть, туда же, на озеро? На пароходе?

— Хорошо, — сказала Юлия, соглашаясь. Но тут же к ней прищла другая мысль. — А может быть, в лес поехать? — предложила она. — Вы знаете такой лес — Стоверстный бор?

— Знаю, конечно. Это в двадцати километрах от города. Вы правы, место там замечательное. Что ж, поедемте. Пойдем, найдем такси. С утра они свободны.

— Такси? А разве у вас нет казенной машины?

— Разумеется, есть. Но разве уж так обязательно, чтобы райкомовский шофер даже в воскресенье знал, куда и с кем отправился секретарь райкома?

— А разве это тайна?

— Хотелось бы, чтобы было тайной. Пусть хоть что-нибудь будет тайной. Пусть хоть чего-нибудь обо мне не знают. Пусть хоть один день я буду совершенно свободен. Разве вы этого не понимаете?

— Понимаю. Идемте.

Мчась в такси по дороге, Юлия старалась вспомнить и не пропустить то место, до которого в прошлом году они доехали с Птушковым. Она не могла бы точно объяснить, почему, но именно сюда хотелось ей приехать с Владычиным, именно здесь оказаться с ним вдвоем. Она помнила, что то место было прекрасное, но спутник у нее был тогда отвратительный. Может быть, ей хотелось исправить что-то испорченное? Нет, она не могла объяснить свое желание. Но ей хотелось именно сюда, сюда.

— Так не годится, — сказал вдруг Влады-чин. — Мы едем без всякого провианта. Это легкомысленно. Мы умрем с голоду в лесу, надо вернуться.

— Нет, нет, не надо возвращаться — горячо воскликнула Юлия. — Это плохой знак. Нет, нет. Мы будем питаться плодами диких растений, ягодами и кореньями трав.

Он засмеялся.

— Хорошо, согласен. Будем охотиться с перочинным ножом на мамонтов и бронтозавров.

— Да, да, а я в пещере примусь меж двумя плоскими камнями растирать зерна диких злаков и печь лепешки на огне, если мы его добудем.

Расплатились с шофером, вступили в лес, в его смолистые, сосновые ароматы. Пели птицы, и только их звонкие голоса нарушали величественную лесную тишину. Шли довольно долго. Юлия старалась вывести Владычина к тому обрыву, с которого открывался удивительный вид на дальние бескрайние леса и озера. У нее, у художницы, была отличная зрительная память. Они вышли именно туда, где год назад она сидела рядом с Птушковым.

— Вы правы. — Владычин вглядывался в даль. — Поразительно красиво. Когда же вы успели здесь побывать?

— Успела, — ответила она неопределенно и опустилась на землю. — Посидим. Вы любите стихи? — спросила, когда и он опустился рядом.

— Ну, как сказать… С ума от них не схожу, визжать от восторга не стану. Но если хорошие стихи и если их хорошо прочитают, послушаю с удовольствием.

— А сами можете прочесть?

— Могу. Хотите?

— Пожалуйста, Игорь Владимирович. Я очень люблю поэзию.

— Что ж, слушайте. — Он подумал, стал читать.

— Это чье? — спросила Юлия. — А хорошо?

— Очень. Чье? — повторила она.

— Если хорошо, то и не важно, кто автор. Откровенно сказать, сам не знаю. — Он читал еще.

— А это чье?

— Нравится?

— Да.

— Тоже не запомнил автора.

Владычин читал и читал. Он то подымался с земли и расхаживал меж молодыми сосенками, топча сухой вереск, то вновь опускаясь наземь. Он был переполнен стихами.

— Извините, Юлия Павловна, — сказал спохватываясь. — Я, кажется, вас заговорил. Вы уснули. Я, видимо, каждый раз действую на вас как снотворное.

— Нет, нет, что вы! Я просто закрыла глаза. Так лучше слушается. Вы хорошо читаете. И у вас удивительная память. Я тоже знаю порядочно стихов, но не столько, как вы.

— Да, на свою память не жалуюсь. Может быть, как раз я ее стихами и развил. Это все, за исключением немногого, было выучено в школьные да в студенческие годы. Я любил выступать на школьных и институтских вечерах. Так сказать, мастер художественного слова. А в армии был живой книгой. Как начнешь вот так в землянке или где-нибудь на марше, на привале, — и остановиться не дадут: читай да читай.

Владычин рассказывал о себе. Юлия с интересом слушала. Потом она тоже рассказывала о своей жизни. Но что она могла рассказать? О девчоночьих мечтах, о школьных годах. Потом пошло уже такое, о чем ему не расскажешь, да и вспоминать о том не хотелось.