— Ну вот что, товарищи персонал! — сказал он. — Давайте-ка и вы на свои места, да отчаливайте. А то до завтра не соберетесь. Что позабыли, пришлем после. По коням! — Он показал рукой шоферу головного автобуса. — Трогай! — и автобусы, заревев, медленно пошли по улице. Мамы, которые помоложе, еще бежали рядом с ними, потом и они отстали, и вся растянувшаяся толпа дружно махала вслед набиравшим скорость машинам. Кто нахмурился, кто всплакнул сквозь улыбку. Ну, а как же? — дети же, радость жизни; беспокойная радость, тревожная, но великая радость человека, его надежда, его богатство, его будущее. Чего не наговорят родители детям своим в сердцах, в какую-нибудь трудную жизненную минуту, но и чего они не сделают, чтобы защитить их в минуту опасности. Вчера, может быть, эти мамы и папы рассуждали о том, как хорошо будет пожить без ребятишек пару месяцев, отдохнуть. А сегодня они готовы мчаться за автобусом и вернуть, вернуть назад, домой, своих Вовиков, Славиков и Таточек, без которых вдруг таким тоскливым и пасмурным стал этот воскресный нерадостный день. Ну что, придешь сейчас в пустой дом, что там делать одним, чуда броситься, чем заняться?.. И машут, машут растерянные люди, хотя даже дымок от автобусов уже развеяло утренним ветерком.
В конце концов возле заборчика детского сада остались только Александр, София Павловна и Майя.
— Вот Майя, мама, — сказал Александр.
— Да, да, Шурик, мы уже здоровались, — ответила София Павловна, как всегда удивляясь цвету волос этой девушки, цвету ее глаз, ее мягким движениям. — Знаете что, — сказала она, подумав. — Зови, Шурик, Майю к нам. Мы же, в сущности, не завтракали. Будем вместе завтракать. Поехали, Майечка! Сегодня воскресенье.
— Да, конечно, — ответила Майя просто. — Мне сегодня можно гулять. Вся семья сестры дома.
Возле дома Денисовых Майя купила у старушки несколько букетиков полевых цветов.
— Я очень люблю цветы, — сказала она краснея. — Их надо поставить в маленькие вазочки. Это красиво.
Цветы поставили на столе в маленькие вазочки, и это, действительно, было очень красиво: перед каждым по два, по три цветочка. Вазочек, правда, столько не оказалось, поставили в хрустальные стопки. Майя сказала, что это ничего, это все равно можно.
Юлия, готовившая завтрак, одобрила Майин вкус. Василий Антонович начал разговор с Майей о делах в бригаде коммунистического труда. Майя сказала:
— Вам разве Александр Васильевич не рассказал, что у нас теперь не только бригада и не только участок, а весь цех борется за звание цеха коммунистического труда?
— Мы с Александром Васильевичем редко видимся, — ответил Василий Антонович с улыбкой.
Разговор за столом шел весело, настроение у всех было хорошее. Говорили о Павлушке, как-то он там сегодня вечером без своего папаши уляжется спать. София Павловна сказала, что дача для детского сада у химкомбината отличная, — она туда специально съездила несколько дней назад. В сухом бору, недалеко озеро с отлогими берегами, с песчаным дном: можно уйти хоть на десять метров от берега — и все будет по колено. А это же очень важно, когда нет обрывов и подводных ям. Юлия рассказывала смешные теат ральные истории. Ее радовало то, что ни Соня, ни Василий Антонович не вязались с вопросами, где она пропадала в ту чудесную ночь, так романтически проведенную с Владычиным в коптильне для рыболовных сетей. Что там пирамиды Египта, таинственные мертвые храмы и города в джунглях Индии или Семирамидины висячие сады, о которых она так мечтала! Все они тускнеют перед той избушкой из волшебной русской сказки. Юлия напрасно страшилась неприятных разговоров с сестрой и с ее мужем. Прошло уже более недели, но они так ни о чем и не спрашивают. Неужели не заметили ее отсутствия. Все может быть. Легли спать, потом встали, уехали на работу. Какое им дело до нее. С чего они будут о ней беспокоиться, волноваться? У них своя жизнь, у нее своя, иная, совсем не похожая на ту, какой живут они.
Но она ошибалась. София Павловна трижды вставала с постели в ту ночь, заходила в ее комнату, посмотреть — не вернулась ли. София Павловна всю ночь не спала, прислушивалась к шумам и стукам на улице, на лестнице. Она не дала спать и Василию Антоновичу, то и дело порываясь пойти к телефону и позвонить в милицию. Мало ли что могло случиться. Могли машиной сбить на ночной улице, могли ударить ножом какие-нибудь мерзавцы, — и такое же еще случается, — могли обобрать, раздеть. Василий Антонович тоже не был спокоен, София Павловна это отлично видела. Он курил в темноте, покашливал, ворочался. Но он не о разбойниках думал и не о грабителях, что его в известной мере и успокаивало. Тридцать два года женщине, — как свидетельствуют все классики, — мучительный возраст для одиночества. «Соня, Соня, — сказал он со вздохом, — в конце-то концов это ее личное дело — распоряжаться собой». — «Ты опять об этом! — Соня догадалась, о чем он. — Если ты считаешь ее такой, взялся бы и перевоспитал. Ты же воспитатель, ты партийный руководитель, ты воспитываешь тысячи людей. Ну воспитай, воспитай одну женщину!» — «А разве я не пытался делать это, Соня? Разве я не возился с ней столько лет в Ленинграде? Ты несправедлива». — «Пытался, а вот ничего и не добился». — «Значит, или я не способен на это, Соня, или она трудновоспитуемая, твоя сестричка. И вообще я не могу везде и всюду быть воспитателем. Дай хоть дома-то мне не быть им. Я не из железобетона, и зря этот поэт, который пишет оды Артамонову, называл меня в свое время железобетонным и цельносварным».
Они так и не дождались ее к утру. Днем София Павловна заехала домой. Юлия прибирала в квартире. София Павловна сделала такой вид, будто бы что-то позабыла. Но Юлия поняла: беспокоится, примчалась посмотреть, вернулась она или нет, и почувствовала, как душа ее переполняется благодарностью Соне.
София Павловна ни о чем не опросила. Юлия ни о чем не стала рассказывать. Так все и обошлось. Но самое-то главное, самое главное, что произошло! Владычин позвонил назавтра к вечеру сам; сам позвонил, чего еще не случалось, и спросил, как она себя чувствует, не простудилась ли, не переутомилась. Правда, с тех пор звонка все нет и нет, но он все же был, все же Владычин вспомнил о ней. Ах, как чудесно было тогда в той черной, прокопченной избушке, за стенами которой так успокаивающе, так величаво шумело озеро, будто рассказывало старинную былину о давно минувших временах.
После завтрака упросили Майю спеть. Она села к пианино и пела на эстонском, потом на русском.
— У меня нет школы, — сказала она. — Я пою по-домашнему.
Может быть, она и правда пела по-домашнему, но это домашнее ее пение трогало Софию Павловну до слез, а Юлию оно уносило вновь на озерный берег, к Владычицу. — Слушайте, — сказал Василий Антонович, когда концерт был окончен, — давайте все махнем куда-нибудь на катере..
— На озеро! — воскликнула Юлия. Василий Антонович пристально посмотрел на нее. Она отвела глаза и смутилась.
— Так, — сказал он с улыбкой. — На озеро, значит, есть предложение. Но, может быть, лучше пройти вверх по Кудесне? Там замечательные места. Там можно ловить удочками. Как, Александр, ты хотел бы поудить рыбешку?
Если Василию Антоновичу почему-то хотелось поехать вверх по реке, никто спорить с ним не стал. Так мало и так редко он отдыхает, так редко отправляется куда-либо не по делам, а просто погулять, да к тому же в этом году он еще и в отпуске не был, — что, перечить ему было бы безбожно. Все принялись собираться, оставив Майю одну в кабинете.
Большой обкомовский белый катер, с застекленной каютой, стоял у пристани речной милиции; дежурный механик спал на нагретой солнцем чистой палубе из плотно пригнанных одна к другой узких желтых, будто полированных досок. Все тут сверкало ярко начищенной медью.
Застучал мотор. Расположились кто где. Василий Антонович с Софией Павловной в каюте, — София Павловна не любила ветра. Юлия рядом с механиком, который был и мотористом и штурвальным одновременно. Она его о чем-то расспрашивала. Он ей давал подержать штурвал, отчего катер начинало водить то вправо, то влево. Александр с Майей сидели на кормовой скамье позади каюты, в заветрии.
