— А кто его знает! Не моего, бабьего, ума дело. Брат мой родной, Степан Савельевич, он письмо в верха — полную жалобу про непорядки всякие написал. Так что? Возвернулась бумага. И куда? К ним же, к начальникам нашим. Разберитесь, мол. Они и разобрались! Дали выговор Степану за то, что он кляузник, клеветник, и еще предупреждение предупредили, чтобы помалкивал, а не то…

Баксанов вспоминал ночь в охотничьем доме Артамонова, вспоминал насмешливые, грубые ночные разговоры секретаря Высокогорского обкома по телефону, вспоминал весь облик, все повадки этого властного человека. Не верилось, чтобы мог он промахнуться в чем-либо, ошибиться. Это человек неизменной удачи, человек успеха, человек, умеющий все, не останавливающийся ни перед чем.

— Все будет хорошо, — сказал Баксанов, — все разберется, все уладится. Мало ли какие трудности случаются.

— Ну-ну, — ответила уборщица, направляясь к двери. — Дай-то бог. Кипятку принести? Или в столовую спуститесь?

Адрес Птушкова у них был — еще из Стар-города запросили Высокогорский адресный стол. Не спеша шли по улицам старинного города, держа путь к Суворовской площади; отыскали дом, который им был нужен, — хороший дом, красивый, с ажурными балконами; поднялись по лестнице на четвертый этаж, нажали кнопку звонка в ту квартиру, где должен был жить Птушков.

Дверь отворила молоденькая девушка с высокой причудливой прической, тоненькая, стройная, на очень высоких каблучках.

— Нам нужен товарищ Птушков, — сказал Баксанов, приподымая старую кепку, на своей круглой лысой голове.

— А вы, извините, пожалуйста, кто? — спросила девушка не очень смело.

— Мы его товарищи по оружию, — ответил Баксанов.

— Заходите, — сказала она. — Я сейчас… Они вошли в прихожую, девушка скрылась.

Вместо нее появился Птушков.

— Что вам надо, ну что? — сказал он раздраженно, узнав, кто его посетители. — Я к вам не лезу, я к вам непристаю.

— И мы к вам, Витя, не пристаем, — сбрасывая пыльник, ответил Баксанов миролюбиво. — Мы просто хотим кое о чем побеседовать, кое-что выяснить. И только.

Квартира у Птушкова была отличная: две большие комнаты, просторная передняя, широкий коридор.

— Чудесно, чудесно вы устроились, Виталий. — Залесский оглядывал полупустые комнаты. — Обзаведетесь мебелью — дворец будет.

Птушков пригласил их к столу, из тумбочки, до лучших времен заменявшей шкаф, вытащил бутылку водки, принес колбасы на тарелке, хлеба, перестоявших, пустых внутри, соленых огурцов.

— А где же хозяйка? — спросил Баксанов, оглядываясь.

— Это не хозяйка, — ответил Птушков. — Это так. Приходит. Присматривает.

— Почему вы сбежали? Не можете объяснить? — спросил неожиданно Залесский. — Вы член нашей писательской организации, и нас всех это волнует.

— Я мог бы не отвечать на ваши вопросы, — сказал Птушков. — Даже на судебных допросах человек имеет право или отвечать, или не отвечать. Но я отвечу: потому, что я свободней гражданин и живу там, где мне больше нравится. Меня угнетала старгородская атмосфера, где тебя все считают нужным воспитывать. Здесь я воспитываю, я, понятно? Издательство, альманах, газеты, радио — все здесь к услугам талантливых людей. Пиши, выступай. Тебе только благодарны. Вот квартира, — вам она, вижу, нравится. Разве я получил бы такую в Старгороде? Там пошла бы возня с горсоветом, райсоветом, с какими-то стариками и старухами, которые определяют, как и где тебе жить, сколько квадратных метров площади тебе полагается. Здесь Артамонов приказал — и вот живу.

— И все? — спросил Баксанов.

— Нет, не все. Я никогда в жизни не видел живого Денисова ближе, чем за двадцать метров. И никогда бы не увидел. Артамонов меня приглашает домой, приглашает на охоту, приглашает в поездки по колхозам, по совхозам. Это школа, видишь стиль настоящего руководителя.

— Дорогой мой, — сказал Залесский. — Вы рассуждали, бывало, иначе. О мире чувств. И вдруг: стиль руководителя, колхозы, совхозы, школа!.. Какая метаморфоза.

— Вы сочинили гимн, который тошно слушать, — добавил Баксанов.

— Прежде всего это не гимн, не надо выдумывать! — почти крикнул Птушков. — Это песня. Народная песня. Ну и что? Вы сочиняете свои колхозные романы и интеллигентские поэмы, — я к вам с ними не вяжусь.

— Ну, это как сказать, не вяжусь. — Баксанов повернулся на стуле, стул затрещал. — Вы случая не упускали, чтобы не посмеяться над нашими, как вы называете, навозно-фекальными проблемами. Вам бы дать властишку, всех бы инакомыслящих в ступе истолкли. Может быть, за ней, за властишкой, вы сюда и прибежали? Может быть, во имя все ее же, многотрудной, но заманчивой, вы, наступая на горло собственной песне, и гимны эти сочиняете? Оглянулись бы лучше вокруг, что в области происходит!

— Я не аграрник, — высокомерно ответил Птушков.

Ушли, оба огорченные, расстроенные. Нет, не от стыда и не от страха бежал в Высокогорск этот человек. Старгородская почва была для него камениста, на ней плохо всходили и прививались семена его поэзии. В Высокогорске почва для этого была жирнее.

Они сходили в театр, посмотрели пьесу местного драматурга, написанную на высокогорском материале. Пьеса была о простых колхозных тружениках, о их труде и любви, но была написана так, что хотя и без особого нажима, а все же прославляла местное руководство.

— Когда подымают тему вождизма, неизбежно, хочешь ты этого или не хочешь, сама собою смазывается тема партии, — сказал Баксанов. — Партия и вождизм, культ личности органически несовместимы и противоречат друг другу.

Переночевали в гостинице, сходили рано утречком на базар, собственными глазами убедились в том, о чем им вчера говорила уборщица. Базар был скудный и дорогой. Залесский, правда, сказал, что, дескать, в мае — июне всегда плохо с мясом: скот ведь, кажется, только осенью да зимой режут, и цыплят-де по осени считают.

— Ну, а молоко-то, молоко, — ответил Бак-санов. — Ему-то сейчас самое время. И куры должны бы нестись вовсю.

Обратно ехали неторопливо, останавливались в селениях, заводили разговоры с колхозниками.

В большом селении Лобаново, граничившем со Старгородчиной, зашли в райком партии, рассказали секретарю о своих впечатлениях. Он сначала мялся, но, узнав, что перед ним писатели, и в том числе Баксанов, книги которого секретарь хорошо знал, разговорился:

— Я человек дисциплинированный. Партийную и государственную дисциплину понимаю. Но дисциплина — дисциплиной, а со многим, что у нас делается, согласиться не могу. Область отрапортовала о продаже государству мяса в размере трех годовых планов, как известно, в декабре, полгода назад. Так вот, по сей день сдаем его, это мясо. Проданными в прошлом году считаются даже телята, которые еще только должны появиться на свет божий. Кому такое надо? Кого мы обманываем? Хорошо, если только себя. А если государство, если партию?.. Тогда гнать нас всех отсюда поганой метлой. Правда, народ у нас уже не тот, что был во времена «Поднятой целины». Народ вырос, народ грамотный. Даже при таком нелегком положении люди не сдаются. И планы есть, перевыполняют, и удобрений раздобыли — торф всю зиму возили на поля, и на разведение водоплавающей птицы поднажали, благо озер и рек у нас достаточно, — сдавали больше утиным да гусиным мясом, — коров, телят поберегли. Не будь этих героев, не знаю, что и было бы.

— А вы перед своим обкомом ставили вопрос? — спросил Баксанов.

— Ставили. — Секретарь досадливо покачал головой. — Мы за эти вопросы с председателем райисполкома уже по два выговора огребли. На третий раз нас погонят.

— Но вы же коммунисты.

Он только руками развел в ответ. Потом сказал:

— И Артамонов не беспартийный. Он член ЦК. Он депутат Верховного Совета. Он Герой Социалистического Труда. Кому веры больше — нам или ему? — Секретарь увидел что-то за окном, поднялся из-за стола, сказал: — Видите, там ящики с маслом с машины на машину перекладывают? Пойдите полюбопытствуйте, что это за груз и куда едет. Вам интересно будет.