– А что прикажешь делать? Ведь у вас тут истинный pай извращенного воображения, – покаялся Ури и осторожно пригубил коньяк, который оказался вкусным, так что он процедил сквозь зубы еще пару глотков. Коньяк пошел хорошо и пришелся как нельзя кстати: сегодняшние тревоги вдруг показались не стоящими внимания, и Ури разрешил себе отдаться на волю беспричинно нарастающего смеха:

– Я уж не говорю о леших, ведьмах и лесбиянках. К ним я уже как-то притерпелся. Но фрау Штрайх? Подумать только – сама непогрешимая фрау Штрайх! И с кем? С твоим дорогим папочкой!

– Что же они все-таки делают? – полюбопытствовала недогадливая Инге и в нарушение всех правил хорошего тона быстрыми глотками выпила весь коньяк, который до того плеснула себе щедрой рукой.

Ури стал пересказывать ей то, что услышал от Клауса, но никак не мог совладать с накатившим на него разрушительным приступом совершенно идиотского хохота. Тогда, за ужином, когда сердобольный Клаус, движимый желанием отвлечь его от тревожных мыслей, описывал ему приключения школьного учителя на лесной полянке, Ури был слишком взволнован таинственным исчезновением Инге, чтобы вдуматься в извращенный комизм подсмотренной Клаусом картины. Зато теперь он представил себе эту невероятную житейскую драму во всей ее театральной красе: парализованный старый маразматик, нежно сплетясь руками с одеревеневшей от одиночества старой ханжой, сидит перед телевизором, тайком от всех наслаждаясь похабными забавами бывшего школьного учителя.

– ...они раздели его догола, повалили его на траву... раздели догола, догола... – Ури, захлебываясь словами, запивал их коньяком и никак не мог сдвинуться с мертвой точки, – раздели догола и стали на него садиться... чтобы проверить... ой, не могу!..

Ури стало не по себе, что он хохочет, а Инге напряженно молчит, и он повторил, ловя воздух непослушными, размякшими от смеха губами:

– ...они садились на него по очереди... чтобы проверить... ой, не могу!

– Что проверить? – спросила Инге ледяным голосом.

– Один признак... Клаус сказал, что он знает такой признак...

– Какой? – заинтересовалась наконец Инге, постепенно вовлекаясь в игру.

– Не знаю. Клаус не мог назвать его вслух. Потому что ему мамка не позволяет. Ты же знаешь высокие моральные принципы его мамки...

Тут Ури совсем скис от смеха и с удовольствием услышал, что при упоминании высоких моральных принципов Марты Инге тоже засмеялась:

– Что же было дальше? – спросила она уже не так сердито.

– Когда девушки убедились, что они ему нравятся, учитель остался очень доволен, а Отто начал сильно задыхаться. Клаус испугался, как бы его не хватил удар, но фрау Штрайх – представляешь, фрау Штрайх! – положила руку на колено Отто, чтобы он не так волновался... она ему – руку на колено! – восторженно выпалил Ури.

Не в силах совладать с сотрясающими его тело взрывами хохота, над которыми у него не было никакого контроля, Ури вывалился из кресла, подкатился к растерянно застывшей над ним Инге и ребром ладони подсек ее под коленками. Она резко качнулась от неожиданности и упала прямо на него. Но он не дал ей скатиться на пол, а перехватил на полпути, так что она мягко приземлилась в его объятия. Падая и пугаясь падения, она тоже начала хохотать.

– Куда она положила ему руку? – выговорила она наконец сквозь слезы душащего ее смеха, который, как губка, вбирал в себя все напряжение последних роковых часов.

– На колено.

– Ты уверен, что на колено? Зачем на колено?

– Может, чтобы проверить, что она ему нравится?

От этого фантастического предположения они, изнывая от хохота, в обнимку покатились по полу, наслаждаясь милостиво возвращенной им взаимностью, пока не свалили на себя хрупкий столик с открытой бутылкой «Ашбаха». Янтарная струя коньяка хлынула Ури в лицо и холодными ручейками растеклась по шее, проникая глубоко за шиворот. Постепенно подавляя смех, Ури вытащил из заднего кармана джинсов смятый носовой платок и стал вытирать мокрую шею. Вдруг что-то острое укололо его под подбородком, и он нащупал в складках платка какой-то небольшой твердый предмет. Он осторожно расправил складки платка и оторопел: на ладонь ему выпал давешний ключик от почтового ящика, который он только что собственноручно сунул в наколенный карман. Он пошарил пальцами в наколенном кармане – нет, память ему не изменила: ключик по-прежнему был там.

Ури поднес к глазам ключик, зажатый в его ладони, и проверил номер, выдавленный на крошечной его головке. Сомнений не могло быть – это был номер его почтового ящика. Значит, тот второй – Ури опять пощупал наколенный карман, убеждаясь, что второй ключик никуда не исчез, – о Господи, конечно! Второй ключик мог выпасть только из кармана куртки Карла! Быстро подавив первое побуждение тут же поделиться этой новостью с Инге, Ури ласково коснулся губами ее волос. Она уже справилась с судорогами безудержного смеха и прильнула к нему, зарывшись лицом в прореху его распахнутой на груди рубахи. Ури провел ладонью вдоль изгиба ее спины и почувствовал, как она всей кожей ластится к нему. Но ему сейчас было не до ласк.

– А как ты со своим Карлом сообщалась? – спросил он.

Инге вздрогнула и отпрянула от него, словно он ее ударил. Голова ее скатилась с его груди на прикроватный коврик, руки соскользнули с его плеч. Ури не хотел ее обижать, но сейчас ему важно было получить ответ.

– Он тебе звонил или писал?

Она помедлила и сказала глухо:

– Господи, ты опять о Карле? Я думала, что на сегодня с ним покончили.

– Но все-таки – как он назначал тебе свидания – по телефону?

– Я никогда не звонила ему, и он никогда не звонил мне: это было первое условие продолжения наших встреч, которое он мне поставил.

– Как же ты его находила?

– Никак, я даже не знала, в каком городе он жил.

– Но как-то ты с ним встречалась?

– Инициатором каждого свидания был только он.

– А как он с тобой договаривался, если он никогда тебе не звонил?

– Он писал мне короткие записочки на почтовый ящик.

Конечно – Гюнтер фон Корф всегда предпочитал анонимность переписки через почтовый ящик! Очень интересно! Однако нужно было выяснить главное – в каком городе этот почтовый ящик искать.

– А если бы ты опоздала получить такую записочку?

– Я бы не могла опоздать – я ходила на почту по два раза в день.

– А когда он попал за решетку, ваша переписка прекратилась?

– В каком-то смысле – да. Свиданий он мне больше не назначал.

– А в каком-то смысле – нет?

– Ну да.

Она сказала что-то еще, но голос ее порой так затихал, что Ури не расслышал. Он слегка тряхнул ее за плечо:

– Что ты сказала?

– Я сказала, в каком-то смысле – нет.

– То есть он тебе продолжал писать?

Инге немного оживилась и произнесла почти внятно:

– Примерно раз в полгода в ящике была крохотная записка.

– Что же он писал?

– Почти одно и то же: «Жди меня. И сохраняй этот ящик».

– Ты по-прежнему ходила на почту два раза в день?

– Нет, гораздо реже. Ведь для этого надо было ездить в Гейдельберг.

– Почему в Гейдельберг?

– Я жила там последний год перед арестом Карла.

Похоже, она опять начала засыпать после каждого слова, так медленно она говорила.

– А что ты делала в Гейдельберге?

Инге не ответила, плечи ее обмякли, она ровно дышала, прижимаясь щекой к жесткой щетине коврика для ног. Зажав в кулаке свой ключик, Ури осторожно поднялся с пола, достал из наколенного кармана второй ключик и положил на ладонь рядом с первым. Они лежали рядом – неразличимые, как близнецы, маленькие хранители чужих секретов, изощренные завитки человеческой изобретательности. Разницу в них можно было заметить, только внимательно присмотревшись к тонкой вязи цифр, сплетающихся в пятизначный номер на округлой поверхности каждой головки. Там, рядом с гирляндой цифр, стояла одна буква: на ключике Ури – «В» – Вормс, на новом ключике – «Г» – весьма возможно, что Гейдельберг. Оставалось только съездить туда и проверить, есть ли в этом ящике какие-нибудь письма.