Той порой база стремительно пустела. Снимали палатки, и на наших глазах оживленный, кипевший жизнью туристский лагерь, как в сказке, превращался в обыкновенную лесную поляну, ничем не отличавшуюся от соседних полян. Собрались уезжать и Гердты с Никитиными, с ними – Окуджавы и Ира Желвакова. У Иры была иссиня-черная лента через всю грудь от впечатавшегося в нее ремня безопасности. Нас с Викой Гердт перевез в городок при автомастерской и устроил в маленькую гостиницу, где Вика могла лежать, и к ней даже приходила из больнички медсестра делать уколы.

Вот что сделал для нас Зяма.

А зимой я виделась с Гердтами редко, иногда приезжала с ночевкой к ним в Пахру. Какой это был праздник! Вечером заходили художник Орест Верейский и его жена Люся, и я замирала, боясь пропустить хоть слово из волшебных баек гердтовского застолья.

– Дело было в Англии вскоре после войны, в 1948 году, – рассказывал Зяма. – В тот год исполнилось десять лет безупречной службы в королевском флоте боевого английского полковника, назовем его полковник Смит. Этому знаменательному событию была посвящена статья в лондонской «Таймс». Но наборщик перевернул одну цифру, и, согласно статье, выходило, что полковник Смит служит в королевском флоте не с 1938, а с 1638 года… Полковник откликнулся статьей в воскресной «Таймс». Всем известно, – писал полковник, – что английская пресса безупречна, и поэтому не вызывает сомнений, что он служит в королевском флоте с 1638 года, но вот проблема: зарплату он получает только с 1938 года! В связи с этим обстоятельством он просит английскую корону компенсировать ему недоплату за минувшие триста лет, которую он оценивает в один миллион фунтов стерлингов.

Ошеломленная «Таймс» несколько дней молчала, и только в среду или в четверг в ней появился ответ полковнику. «Как справедливо заметил полковник Смит, – писала «Таймс», – английская пресса безупречна, и, действительно, не вызывает сомнений, что полковник служит в королевском флоте с 1638 года, и, действительно, английская корона должна полковнику за трехсотлетнюю службу один миллион фунтов стерлингов. Однако полковник, видимо, забыл о королевском билле от 1263 года, согласно которому каждый офицер королевского флота несет личную материальную ответственность за любое поражение флота в любой битве». Дальше скрупулезно перечислялись все поражения английского флота за минувшие триста лет. Каждому была приписана определенная сумма штрафа, и в результате выходило, что полковник должен английской короне один миллион и один фунт стерлингов. В следующем номере воскресной «Таймс» полковник сообщал, что он полностью согласен с материальными претензиями английской короны и уже внес в банк фунт на имя королевы.

Однажды Гердты приехали к нам в гости – хотели познакомиться с папой. Папа очень радовался предстоящей встрече, волновался, достаточно ли вина, хорошо ли угощение. Словом, был настроен весьма торжественно. Наконец звонок в дверь.

– Здравствуй, Яша, ты сегодня замечательно выглядишь! Это грандиозно, что мы наконец встретились, – прямо с порога стал разливаться соловьем Зяма. Он был младше папы на семнадцать лет, и они никогда раньше не встречались.

Папа мгновенно включился в игру:

– И ты сегодня неплохо выглядишь, а жена у тебя просто красавица!

За столом Зяма расспрашивал папу о тюрьме, о следствии, о дне освобождения – папина рукопись тогда была еще в подполье, о ее публикации и мечтать не приходилось. Зяма ее не читал.

– Господин, который вел мое дело, мой куратор… – рассказывал папа.

– Прокуратор, – поправил Зяма.

Больше я об этой встрече ничего не помню – наверное, опьянела от вина и счастья.

… Через год после отъезда в Америку я приехала в Москву повидать папу и друзей. Позвонила Никитиным. Татьяна тогда еще работала замминистра культуры.

– Приезжай к нам завтра, будет сюрприз, – пообещал Сергей. – Но учти, что плов – дело деликатное, не опаздывай, как это тебе свойственно.

Сергей замечательно готовит плов – не терял времени, учился у таджикских родственников. Гердт называл Сергея «мастером художественного плова».

Я, конечно, опоздала, пытаясь в лабиринте московских лавок отыскать такую, что продавала бы достойную предстоящего ужина водку. В американских эмигрантских кругах тогда упорно циркулировали слухи, что в московских лавках продают смертельное зелье, покупка которого может стоить жизни.

Когда я наконец появилась, Сергей с Татьяной были одни. По квартире плыл восхитительный аромат настоящего, дышащего, веселящего душу, профессионально исполненного восточного плова.

– Ты первая, – сказал Сергей.

– А кого мы ждем?

Сергей с Татьяной оставили мой вопрос без внимания – как не слышали. Но минут через пять – звонок в дверь. На пороге – Гердты. Вот какой сюрприз приготовили мне Никитины!

Гердты тоже очень обрадовались:

– Сергей сказал, что будет сюрприз, но я же думал, что это новый сорт плова, – веселился Зяма.

На этой радостной ноте, пока все любимые еще живы и все мы еще вместе, мне хочется оборвать мои гауянские записки.

Зиновий Ефимович Гердт. Эту замечательную фотографию подарила мне Татьяна Александровна после Зяминой смерти.

Однажды я летела в Америку в одном самолете с Булатом Шалвовичем, Ольгой Владимировной и Булей. Молодой пограничник долго изучал паспорт Булата Шалвовича, смотрел раз десять то в паспорт, то ему в лицо – исполнял службу, потом проштемпелевал паспорт, протянул какую-то бумажку и попросил жалобно: «Автограф дадите?»

Шереметьево, девяносто второй или девяносто третий год.

Это могло бы быть на Гауе – но нет, это в Америке, в горах над Солт-Лэйк-Сити. От Сергея Никитина не ускользнет ни один гриб, русский или американский, как бы замысловато он ни маскировался. Дело тут не в зрении – дело в интуиции.

Так мы праздновали мой день рождения в девяносто седьмом году. Это не Гауя, это провинция Виктория в Канаде. Володя с Сережей готовят шикарный рыбный стол: Сергей поймал в озере форель, Володя поймал в супермаркете лосося.

В молодости я была к ним глубоко равнодушна. В университете мы были разных поколений – я окончила, они только начинали. Они были физики, я – химик. По неписаной студенческой этике, переведенной на воровской жаргон, физикам с химиками дружить западло.

К тому же с телевизионных экранов семидесятых годов на меня смотрели этакие комсомольские энтузиасты, борцы за мир во всем мире. Они были мне неинтересны. Жизнь наша текла разными руслами. Никитины ездили укреплять дружбу с народами ближнего и дальнего зарубежья, я в это время моталась внутри страны, больно ударяясь о ее железные границы: несла свет популярных знаний работникам химчисток, строителям электростанций, чабанам вместе с их баранами, а, случалось, и зэкам. Путь за границу был мне заказан. Зато уж по Советскому Союзу я наездилась всласть, с южных гор до северных морей, залетая в самые невероятные медвежьи углы…

Дороги наши пересеклись в палаточном лагере московского Дома ученых на латышской речке Гауе.

Помню, мы с полчаса как приехали, ставили палатки. Мимо нас по узенькой тропинке, лихо перескакивая через выступающие корни, неслась на велосипеде шестилетняя Юлька Коган и самозабвенно орала:

– Вы полагаете, все это будет носиться? Я полагаю, что все это следует шить!

– Трогательно, что дети поют наши песни, – сказала откуда-то взявшаяся Татьяна.

Я была смущена. Я не знала, что это песня Никитиных. Более того, я вообще не догадалась, что это была песня. После ужина я подозвала Юльку: