Его имя – Аркадий Гальперин – знали все ведущие музыканты страны. Замечательный звукорежиссёр, он записывал Рихтера и Ростроповича, Когана и Спивакова, Третьякова и Баршая, Наташу Гутман, Максима Шостаковича и ведущие оркестры страны. Редкое сочетание абсолютного музыкального слуха с абсолютным вкусом сделали его желанным и востребованным в советских музыкальных кругах.
Звукорежиссёром Арик стал поневоле. Он готовил себя к исполнительской виолончельной карьере, но сломал палец, неудачно захлопнув дверь машины. Вместе с дверцей автомобиля захлопнулась дверь в Консерваторию. Арик окончил Гнесинский институт и стал преподавать. Душа его, однако, рвалась к исполнительской деятельности. Солировать он, конечно, не мог, но мог – и мечтал – играть в оркестре. Он и играл, когда подворачивался случай.
Однажды Арикова тёща сообщила, что на телевидении идёт набор на курсы звукорежиссёров. Для человека с поломанным пальцем это был интересный вариант. Началась новая жизнь. Звукозапись стала настоящей страстью, и когда через полтора года в Кондрашинском оркестре освободилось место и Арику предложили подать на конкурс, он не пошёл.
Так страна потеряла виолончелиста, но приобрела выдающегося звукорежиссёра.
Несмотря на весьма сомнительную анкету, Арика приняли на работу в Государственный дом радиовещания и звукозаписи, сокращённо – ГДРЗ.
…В конце 1977 или начале 1978 года в Большом зале Консерватории состоялся необычный концерт. Опальный Раостропович и уже уволенный из Большого симфонического оркестра Геннадий Рождественский исполняли виолончельный концерт опального композитора, поляка Лютославского.
– В этом концерте виолончель – личность, оркестр – общество, и оркестр всё время откровенно догоняет и старается подавить виолончель, – объяснил мне Арик.
На плёнку с записью концерта налепили красную ленту, что означало «в эфир не давать»; такие же красные ленты были на записях Баршаевского оркестра и многих-многих других.
Тогда Арик подарил плитку шоколада девушке, в чьём ведении были плёнки, попросил у неё запись концерта Лютославского – якобы послушать, переписал и отредактировал плёнку, вынес её из ГДРЗ на животе и отдал Раостроповичу.
– Слава был очень доволен, очень благодарил, – радовался Арик.
Был расцвет застоя. Деятелям искусства становилось всё труднее дышать, и они один за другим покидали страну – кто добровольно, кто принудительно…
…Имея двух одарённых музыкантов-родителей, дети Ирки и Арика тоже обнаружили незаурядные музыкальные способности. Арик думал с горечью, что в Советском Союзе у них нет будущего. Красивого выпендрёжника Серёжку поколачивали в школе, объясняя, что евреям следует убираться в Израиль, и, когда однажды Серёжке основательно расквасили нос, импульсивный Арик подал документы на отъезд.
Государственный дом радиовещания и звукозаписи был учреждением политизированным и режимным. На следующий день после подачи документов Арика уволили с работы и больше в здание не впускали. Бухгалтер вышел под дождь на улицу, чтобы отдать ему последнюю зарплату.
…В 1978 году без языка, зато с семьёй и ста шестьюдесятью долларами в кармане Арик приехал в Штаты.
В Штатах
– Я понимал, что без языка будет трудно, оказалось – невозможно, – рассказывал Арик. – Меня не брали ни в одну студию, даже звукоинженером, потому что музыкантам, дирижёру и техникам надо было подавать мгновенные команды, а я не мог.
Начало было страшным. В английском Арик был на нуле, и его выгнали из школы с самого низшего уровня, потому что одноклассники, по многу лет пребывавшие на этом уровне и потому слегка поднаторевшие, жаловались, что он их задерживает. К слову сказать, через пару лет Арик их всех обогнал, но тогда, на старте, был переведен на учение в синагогу, откуда ничего полезного в смысле языка не вынес.
Жили они в отеле Сент Джордж в Бруклине – в те годы это был притон для бездомных, проституток и наркоманов.
Арик работал на разгрузке в супермаркете, потом складывал бельё в прачечной, потом устроился на фабрику часов развозить по цеху запчасти.
По радиосети в цеху часто транслировали музыкальные программы, и однажды Арик узнал свою запись конкурса Чайковского. Он замер с тележкой у стены; слёзы капали на детали часов, грозя им коррозией; музыка лилась и лилась, а он продолжал стоять у стены, не слыша окликов обеспокоенного менеджера… Зато талантливого Серёжку приняли в Джульярд и дали ему полную стипендию. «Вот о чём надо всё время думать, этим всё оправдано», – убеждали Арика Ирка и немногочисленные знакомые, убеждал он сам себя – но боже, как это было трудно!
…Однако мир не без добрых людей: в конце концов по великому блату, минуя профсоюзные рогатки, Арика устроили ночным сторожем и лифтёром в фешенебельный небоскрёб на Парк Авеню. На том этапе это была вершина его карьеры. Ночная работа была Арику на руку: днём он ходил в школу учить английский, ночью читал американские газеты, которые по долгу службы подсовывал под двери обитателей небоскрёба. Он проработал лифтёром два с половиной года, пока не совершился перелом в его судьбе.
Публика в небоскрёбе жила отборная. Первые этажи занимали врачебные офисы; выше жили адвокаты, врачи, бизнесмены. В обязанности Арика входило поднимать их на лифте на нужный этаж. По дороге они расспрашивали, откуда Арик родом и чем занимался в России. Арик беседовал с ними, и к нему постепенно пришёл разговорный язык – богатый, с великолепным произношением, что неудивительно при таком абсолютном слухе. Но в глазах его застыло вечное выражение ущербности, и обитатели небоскрёба явно испытывали неловкость оттого, что человек их круга в силу превратности судьбы вынужден был открывать им дверь лифта.
На Рождество, как это принято в Америке, Арику преподнесли конвертики с деньгами и подарками. Отягощён-ный советской ментальностью, он оскорбился и подарков не принял, чем удивил и обидел доброжелательных американцев. Но был в небоскрёбе один человек, который подарка ему не принёс. Её звали Джуди Бруннер Хаззард. Известный психиатр, автор нескольких книг, Джуди работала в большом нью-йоркском госпитале. У неё всегда был очень виноватый вид, когда Арик поднимал её в лифте. Смена Арика была с 11 вечера до 7 утра, и однажды ночью, когда небоскрёб уснул и в работе Арика наступило затишье, Джуди пригласила Арика зайти к ней и попросила рассказать о себе. Она слушала его с глазами, полными слёз.
– Лучшим днём моей жизни будет день, когда вы бросите эту работу, – сказала Джуди. – Я хорошо понимаю вас, потому что сама прошла через ад. Я – одна из многих тысяч венгерских евреев, спасённых Валленбергом.
Джуди закатала рукав и показала Арику татуировку концлагеря. В сорок четвёртом году ей было двенадцать лет. В концлагере, между двумя рядами колючей проволоки, росли какие-то жёлтые цветы; Джуди выбрала один из них и загадала, что если цветок не облетит, она не погибнет. Цветок жил, а в это время остававшиеся на свободе евреи собирали деньги, чтобы выкупить хотя бы часть евреев из концлагерей. Джуди повезло, её выкупили. После освобождения она жила в немецкой семье, потом училась в Голландии, в конце концов перебралась в Америку.
Арик и Джуди подружились. Она пыталась найти ему какие-то ходы в мир влиятельных людей в индустрии звукозаписи. Однажды Арик попал на приём к знаменитому продюсеру Максу Уилкоксу. Уилкокс порекомендовал его Томасу Шеппарду, сотруднику крупнейшей в Америке компании АрСиЭй.
– Взгляните вон на ту полку у меня за спиной, мистер Хальперн, – сказал ему Шеппард. – Там стоят ваши записи, я их собирал. Но в Америке на студии вы работать не сможете. Сейчас в индустрии звукозаписи происходит революция – долгоиграющие пластинки сменяются магнитными записями. Кроме того, запись классической музыки никогда не была доходным делом. Студии записывают классику, чтобы поддержать марку, а доход получают от рок-н-ролла и бугивуги. Вам надо стать свободным художником. Купите себе оборудование и записывайте репетиции и концерты в небольших концертных залах и церквях. Американские музыканты часто перед главным концертом в Карнеги-холле пробуют свои силы в небольшом зале. Им важно прослушать, как это звучало, так что клиенты для вас найдутся.
