— Это такой пробор, — отвечал он обычно на вопросы интересующихся или подначивающих. — Просто такой пробор. Необычный. И очень сложный.
При слове «сложный» он довольно облизывался. И хитро поблескивал глазками.
А обсуждения шли неслабые. Дело в том, что Федер решил втайне ото всех сделать двойной пробор.
По мнению авторитетных теоретиков и практиков куаферства, двойной пробор есть вещь, практически неисполнимая — по крайней мере в настоящее время, Именно потому Федер еще задолго до Ямайки и даже первых побед антикуизма, стал мечтать о двойном проборе: Федер вообще был человеком того типа, который всегда стремится совершить невозможное.
Двойной пробор по сути своей похож на старинную древнеэтрусскую игрушку «матриочка» — одно находится внутри другого. Первый, «топовый», то есть верхний, пробор должен был сделать планету пригодной и приятной для жизни колонистов. Он должен был обеспечивать все гарантии, которые обеспечивает стандартный пробор, включая, разумеется, и самонастройку. Второй пробор в трудах первых исследователей вопроса получил название «индепт», что в переводе с так любимого гениями прошлых столетий древнеанглийского означает «глубинный» или что-то вроде того. Этот самый индепт создает латентную, никак не проявляющую себя природу — до поры, конечно, до времени. А как только назначенное время настает — запрограммированно или спровоцированно, — природа начинает меняться. В ней начинают развиваться процессы, которые можно сравнить с еще одним пробором, выполняемым на этот раз автоматически, без участия куаферов. Что-то на что-то влияет, возникают мутанты, фаги, а животные и растения, не успев умереть, вдруг начинают стремительно видоизменяться, потом что-то опять на что-то влияет и всех изменителей изводит под корень. И в итоге возникает совсем другая природа. Как правило, недолговечная, ибо тут же включаются защитные механизмы, встроенные в топовый пробор, — они компенсируют влияние индепта и возвращают по мере возможности все на круги своя.
Господи, сколько же копий по этому поводу в свое время переломано было, сколько насмешек вызвало у большинства ученых, занимающихся теорией проборов! И сколько же прекрасных, удивительных научных кунштючков понапридумали все эти «адепты индепта», занимающиеся, по общему мнению, бесперспективным и совершенно ненужным делом, потому что ну на кой, извините за выражение, черт хоть кому-нибудь может понадобиться двойной, тройной и так далее пробор?
Подавляющая часть кунштючков не могла иметь применения абсолютно нигде и потому никому, кроме двух-трех десятков узких специалистов, не была известна. Но на некоторые среди куаферов возник неожиданный спрос, и в конце концов эти в общем-то невинные, бесполезные, заумные задумки очень сильно упростили проведение проборов.
И Федер, с детства копавшийся в проборных стеклах, все до одного эти кунштючки — и полезные, и ненужные — досконально, представьте, знал. Он также знал до тонкостей, почему теоретики были убеждены в невозможности двойного пробора и почему практики этот самый двойной пробор за невозможное почитали. И знал плюс к тому, точно знал, почему все они ошибаются и возможное принимают за неисполнимое. Единственное, чего Федер до Ямайки не знал, — с какой целью может быть этот самый невозможный двойной пробор применен.
А теперь ему и это было известно. И когда Антон, по обыкновению дотошный и одновременно опрометчивый, понял и принял мысль Федера, он захлопал в ладоши, завизжал непременное «куа фу!» и безумно влюбился в своего босса, хотя и был по природе абсолютно не голубым.
Потому что Федер тогда сказал:
— Мы с тобой, Антон, замахиваемся на такое, на что никто еще не замахивался.
А это было именно то, чего Антон всю жизнь страстно желал. Причем неизвестно из каких разумных соображений.
Так или иначе, теперь двойной пробор следовало полностью перепланировать. В сущности, перед Антоном была поставлена задача уже и вовсе невыполнимая. Когда стало ясно, что они под контролем у бандитов, Федер решил все переиграть, старый двойной пробор похерить, а вместо него делать не какой-нибудь, а тройной.
Но что самое важное — менялась главная цель. Если раньше индепт делался из предосторожности — то есть где-то там в ямайской природе что-то такое секретное запрограммировывалось и должно было сидеть, себя никак не проявляя, до некоего экстренного случая, — то теперь цель была другая — месть. И месть как можно более страшная.
Настолько все это выглядело ужасно, что Антон, человек сугубо миролюбивый, поначалу удивился и заупрямился.
— Зачем так уж сразу и месть? — сказал он Федеру, услышав впервые о его планах. — В конце концов, тот индепт, который мы с вами разрабатывали, чтоб, значит, в смысле предосторожности, он ведь тоже для этих целей хорош. Он ведь тоже обязательно как надо сработает. И тоже станет в каком-то смысле вот этой вот вашей местью. Он и так всех их уничтожит, после того как…
— После чего, Антон, милый? Ты пойми, что старый план уничтожит всех, кто к тому времени на Ямайке останется, то есть и нас в том числе, если мы вовремя не уберемся отсюда. К тому времени как начнется старый индепт, мы должны или сбежать с Ямайки, или погибнуть вместе с Аугусто, если Аугусто к тому времени не догадается убежать заранее. А он мужик догадливый и, как ты понимаешь, убежит обязательно. Все эти чудища, все эти катаклизмы, что мы с тобой программировали, — всего этого уже недостаточно, все это уже не годится. Они были хороши для того, чтобы в случае чего не позволить этим ребятам завладеть Ямайкой. А теперь все поменялось. Теперь мы у них под прицелом, и надо сделать так, чтобы индепт на нас с полной гарантией не действовал, даже если нам не удастся уйти до его начала, а вот на них… Вот их, Антон, мой хороший, наш с тобой новый индепт не должен никуда с Ямайки отпускать до той самой поры, пока с ними со всеми не будет покончено.
Долго, очень долго переваривал Антон план Федера. Антон был по натуре слишком миролюбив, даже к своим врагам, чтобы сразу принять идею командира — но уж слишком с технической точки зрения она была хороша. Поэтому в конце концов он согласился — согласился с восторгом и облегчением и после этого стал главным исполнителем задуманного.
И тогда Федер тоже облегченно вздохнул. И тогда он начал самый главный в своей жизни пробор. И начал он его не с уничтожения болот и прочей мерзости, происшедшей из-за задержки. Он начал свой новый пробор с того, что сказал матшефу:
— Давай-ка, Антон, запустим к Аугусто как можно больше «стрекоз».
Антон, конечно, ничего не имел против, потому что должны же у них быть соглядатаи в лагере противника. Проблема его волновала только техническая — как сделать так, чтобы люди Аугусто этих «стрекоз» не заметили.
Антон взялся за дело с энтузиазмом.
— Сделаем так, — сказал он Федеру. — Этих «стрекоз» запущу я. Только вы мне помогите, потому что я не все как следует помню.
— Выходит, ты знаешь, как запускать «стрекоз»? — сказал Федер.
— Я вообще много чего знаю. Что бы я был за матшеф, если бы с парнями по всем закоулкам не полазил как следует.
— Это да, — усмехнувшись, согласился с ним Федер. — Ты бы тогда был самый обыкновенный матшеф.
И Антон довольно ухмыльнулся.
Постепенно из хаоса начало что-то вырисовываться. Сначала исчезла отвратительная болотная вонь, и на куаферов вновь снизошло болезненное благоухание ямайской атмосферы. Затем болота превратились в шикарную плодородную почву. Еще через неделю вся обрабатываемая территория покрылась мелкими зарослями «взрывной» (то есть очень быстро растущей) флоры. Она задушила остатки еще не высохших деревьев-уродов, стали появляться первые представители плановой промежуточной фауны.
Как и всегда, у Антона и на этот раз все шло точно по плану. Единственная загвоздка была в изменениях атмосферы. Обычно атмосферу меняют в последнюю очередь. Но Аугусто, никакой боли, в том числе и головной, органически не переносивший, самым скандальным, самым на него не похожим образом настоял на переносе атмосферных коррекций в самое начало пробора. Антон сперва по этому поводу нервничал, но потом успокоился.
