— Помню, да. Только рассказ был, кажется, не французский, а скандинавский. Там все время были снега, льды и торосы.

— Ну, это не важно. Я тогда был почти такой же молодой, как тот студентик. И так же как и он, размышлял я в те времена с большим усердием на эту самую тему — как и когда человек может позволить себе убийство.

— Почему вас так волновала эта тема? Вы уже тогда готовились стать убийцей?

— Не знаю. Думаю, причина намного глубже. Меня всегда раздражали запреты, даже самые обоснованные. В какой-то момент я понял вдруг, что этот француз прав…

— Он был точно не француз…

— Не важно. Я понял, что к гениям, ниспровергателям по природе, запрет на убийство относится точно в той же мере, как и ко всем остальным людям. Вообще нет людей, которым этическим запретом на убийство разрешено пренебречь. Запрещено всем. Но за все тысячелетия существования цивилизации вы не найдете и десятка лет, года не найдете, чтобы кто-нибудь кого-нибудь не убивал на узаконенных основаниях. И тем не менее цивилизация существует, развивается и в известной степени процветает. Правила человеческого существования, дорогой Федер, — не важно откуда они к нам пришли, сложены ли они опытом всех предшествующих поколений или продиктованы самим Господом Богом, — направлены, сколько я понимаю, на то, чтобы человечество не вымирало как вид. Потом придумали слово «цивилизация». Никто не знает точно, что оно означает, однако выяснилось, что для сохранения цивилизации нужно соблюдать кое-какие правила, которых в скрижалях нет. И каждый раз на первом месте в этом избыточном и одновременно неполном списке всеобщих правил на первое место ставился моральный запрет на убийство. Сначала мне казалось, что люди или Бог в чем-то ошиблись. Не может быть самым первым, самым великим, самым из всех наиболее категорическим тот запрет, который нарушается массово, повсеместно, при этом не приводя к гибели ни человечество, ни эту вашу, как вы ее называете, цивилизацию.

— То есть убивать все-таки можно?

— Нет, нельзя. Но если самое главное правило признать абсолютным, то все остановится. Жизнь замрет, подавленная множеством неразрешимых конфликтов. Вам бы нечего было делать на проборе, если бы запрет на убийство не имел исключений.

— Я не нарушаю запрета на убийство. Я убиваю только тогда, когда ничего другого…

— Вот-вот. Получается «Не убий, если…». Получается, что, если нет необходимости убивать, не убивай. А так — пожалуйста! Запрет не абсолютный, а условный. Причем условие заранее никогда не оговаривается. Условие человек формулирует сам. Что это? Недостаток опыта человеческого, ошибка Господа Бога — что? Не пытайтесь с ходу ответить, ответ непрост. Я сам вам скажу.

Больную струнку в душе Федера затронул этим разговором Аугусто. Сам не замечая того, он следом за хозяином кабинета вскочил с кресла, да так решительно, что оно восприняло это за приказ убраться, свернулось в мягкий кубик и убралось. Федер напряженно посмотрел в глаза Аугусто, нервно сцепив пальцы.

— Хо-хо! — весело удивился Аугусто. — Эк вас разобрал мой вопросец. Садитесь, садитесь, пожалуйста, сделайте одолжение, я хочу наконец выговориться на этот предмет перед кем-нибудь умным и совестливым. Я буду вам признателен, если вы просто выслушаете меня, не пытаясь вцепиться мне в глотку или поспорить каким-нибудь другим образом. Послушайте! Моя главная мысль настолько проста, что даже не гениальна, я вообще не из гениев.

Эти самые великие правила есть не что иное, как защита от дурака, способного по своей глупости поставить под сомнение такой важный вопрос, как сохранение человечества. Я, во-первых, такими отвлеченными предметами, как сохранение человечества, не интересуюсь. Это мое дело. А вот вы, например, интересуетесь, и тем не менее ежедневно эти самые великие правила нарушаете.

— Я не…

— Ох, не спорьте, прошу вас, мы ведь договорились! Нарушаете, нарушаете, дражайший мой оппонент. Вы, например, занимаетесь массовым истреблением живых организмов, а ведь это все убийства. Но я даже не об этом, это — формальная придирка для антикуистов. Ради каких-то идиотских целей типа выживания человечества вы ставите своих подчиненных, куаферов этих, порой в очень рискованные ситуации, в результате время от времени они погибают. Что это, как не убийство? И не свирепейте вы так, я вовсе ни в чем вас не упрекаю. Вы ведь и другие правила нарушаете то и дело, да вы сами же мне рассказывали. То есть то, что я вам скажу, вы великолепно знаете сами, вы этим сами пользуетесь постоянно. Перед сводом великих правил, дорогой мой Федер, следует поставить еще одно: КАЖДЫЙ ИЗ НИЖЕСЛЕДУЮЩИХ ЗАПРЕТОВ, ВКЛЮЧАЯ И ЗАПРЕТ НА УБИЙСТВО, МОЖНО НАРУШИТЬ. НАДО ТОЛЬКО ЗНАТЬ, ИЗ КАКИХ СООБРАЖЕНИЙ ВВЕДЕН ЭТОТ ЗАПРЕТ, К ЧЕМУ МОЖЕТ ПРИВЕСТИ ЕГО НАРУШЕНИЕ, ПОЧЕМУ ВЫ ИДЕТЕ НА НАРУШЕНИЕ ЗАПРЕТА, КАКИЕ УГРОЗЫ ОНО НЕСЕТ ВАШИМ ПЛАНАМ И КАКИЕ ВЫГОДЫ ПРЕДОСТАВЛЯЕТ.

— Это все, конечно, так. Многие правила и впрямь для тех, кто не знает, в чем дело. Но нарушаю я совсем не те правила. Я нарушаю инструкции.

— В чем разница?

— Разница в том, что инструкции писаны обычными людьми, я понимаю, о чем они и почему введены в действие. А заповеди, как вы сами только что сказали, либо от Бога, либо плод многих тысячелетий человеческого опыта.

— Либо и то и другое вместе.

— Либо и то и другое вместе. Мир непознаваем даже для нас и наших интеллекторов, и…

Федер замолчал, подыскивая слово.

— Вот тут вы осеклись, дорогой мой Федер, потому что сами замысливаете убийство. Меня и моих людей.

Федер мрачно кивнул.

— Да. Я бы с удовольствием взял на душу этот грех, потому что, подозреваю, вы замышляете то же самое. Несмотря на свои клятвенные уверения в обратном. К сожалению, моих возможностей для этого недостаточно.

Аугусто хитро погрозил ему пальцем.

— Но кое-какие возможности все-таки имеются, а?

В ответ Федер холодно улыбнулся.

— Тут как в покере, правда? Отрицательному ответу вы бы не поверили, а положительный могли бы расценить как блеф. Никакой ответ никому ничего не дает. На подобный вопрос можно ответить только молчанием.

Аугусто рассмеялся.

— Хорошо бы это молчание перевести с вашего языка на мой. Мы можем уважать друг друга, можем самым искренним образом желать ничего друг против друга не замышлять, и в то же время для каждого из нас смертельно важно придумать контрход на возможное нападение. И, стало быть, кто-то из нас кого-то уничтожит, вопреки даже собственной воле. Скорее всего, мне думается, что я. У вас действительно не слишком много реальных возможностей противостоять целой армии хорошо натренированных, хорошо обученных бойцов.

— Не бойцов — убийц.

— Милый мой, дорогой Федер. Вы все-таки усматриваете между этими словами какую-то разницу?

Мамуты похитили Веру Додекс за десять дней до приемки пробора. Федер ничего подобного не ожидал. Интеллектор и тот такого развития событий не предусматривал в своих расчетах.

Воистину человек для интеллектора непознаваем. Есть очень много на свете труднопознаваемых вещей, и человек в этом смысле — венец всего сущего. По крайней мере для интеллектора. Тот может просчитать практически любое мыслимое событие с участием любого разумного количества компонент. Термин «разумное» очень удобен — определяется он техническими возможностями того или иного интеллекторного комплекса, но вообще-то настолько всеобъемлющ, что трудно представить себе ситуацию, которая в этот спектр не входит. Однако человек, даже один, всегда останется для него фактором высшей непредсказуемости и сводит предсказания интеллектора лишь к очень слабовероятным прогнозам.

Конечно, Федер представлял себе, что Аугусто предпримет какие-то меры против возможного куаферского мятежа. Казалось, были просчитаны все варианты сколько-нибудь вероятных действий Аугусто; просчитан был, кстати, и вариант похищения Веры, но вероятность этого события представлялась интеллектору настолько незначительной, что он даже не включил его в список версий, весьма, к слову, обширный. Оправдание было обычным и таким, что не придерешься — за короткое время интеллектору помимо основной работы по пробору нужно было просчитать чертову уйму самых идиотских возможных реакций взбудораженного Аугусто и соответственно действий огромного числа его сторонников.