Но радость есть радость, и поэтому ему приходилось тратить дополнительные силы на ее подавление, ибо расслабление, приводящее к невидимости, требовало не только полного отсутствия ауры, но и максимально полного отсутствия каких-либо эмоций. На этот раз пришлось Соленому Уго подавлять еще и чувство, свойственное ему в очень малой степени, — страх.

Страх возник внезапно, Уго не успел к нему подготовиться и едва справился с ним, на той уже грани, за которой невидимость пропадает. Он вдруг почувствовал, что каждый из охранников прекрасно его видит и только делает вид, что не замечает.

Но мамуты Уго не видели, и он убедил себя, что улыбки на их лицах, когда они смотрели в его сторону, ему просто померещились. Как уж пересилил Соленый Уго это наваждение, он и сам до конца не понял — но пересилил.

Вскоре он приблизился к своей цели. Возле огромного, поросшего красным папоротником валуна стоял транспортный «Крайслер-Люмино», очень легкий в управлении. Корабль стоял без огней и, стало быть, незаметно пробраться туда было совсем нетрудно. Вдобавок эта модель была низкой, и входной люк был достижим безо всяких трапов.

— Что-то мне кажется, прошел кто-то, — прошептал вдруг в свое мемо ближайший к Уго охранник.

До «Крайслера» оставалось всего ничего. Уго немного расслабился, ослабил контроль и тут же потерял невидимость. Охранник в тот момент глядел как раз в сторону Уго и сразу его заметил, окаменев от неожиданности…

В ту же секунду в охранника метнулась отравленная игла, вонзилась в горло, обожгла немыслимой болью и убила. Но дело было сделано, мемо его услышали, мамуты обернулись к нему и увидели куафера.

Но Уго кинулся куда-то вбок, подальше от «Крайслера», снова неимоверным усилием воли расслабился, подавил себя почти насмерть и опять стал невидимым. И спокойно направился к намеченному вегиклу.

Рядом шумели, топали, раздался даже выстрел, однако Уго больше не прокалывался, шел себе осторожненько к «Крайслеру», а дойдя, отомкнул на секунду дверь и внутрь незамеченный просочился.

Дальше следовало Соленому Уго без промедления подниматься, но он не сумел отказать себе в удовольствии и задержался еще ненадолго. Включил панораму, полюбовался на возрастающую панику, беготню, бессмысленные команды — и активировал бортовой скварк. Он устроил настоящую жестокую охоту за охранниками и в конце концов никого вокруг себя в живых не оставил. И только потом дал «Крайслеру» команду на взлет. Мрачно похохатывая и щерясь.

— А вот я не уверен, — с неожиданной для него строптивостью заявил вдруг Антон, оторвавшись от длительного и по виду таинственного диалога сразу с тремя интеллекторами.

Федер на миг удивился — последние полчаса они провели в полном молчании, занимаясь каждый своим делом, а перед этим обсуждали крайне специфическую проблему «тактики морских водорослей», к которой слова «я не уверен» не могли иметь никакого отношения, поскольку все пункты были дотошно оговорены и проверены интеллекторной группой. Федер, однако, понял, что сейчас имеет в виду матшеф, и ответил:

— Да я и сам не уверен. У Аугусто нет ни единого шанса, мы же с тобой все просчитывали. Он может только злиться и кидаться в подчиненных тяжелыми креслами. Которых, по-моему, у него нет.

— Но у него есть академики. Про которых мы почти ничего не знаем.

Академиками на Ямайке стали называть специалистов, завезенных сюда Благородным почему-то тайком и помещенных отдельно от прочих мамутов. Секретность их присутствия на планете соблюдалась так строго, что даже «стрекозы» очень не скоро на их появление отреагировали. Так и осталось невыясненным, что за профессии у этих специалистов, понятно только, что не мордобойные. Эти по виду умники целыми днями, похоже, ничего не делали, только валялись на своих кроватях, таращась на потолок, но временами вскакивали вдруг в панической спешке и припадали к мемо, как наркоманы, дорвавшиеся до наркотика. В блок академиков было заслано много куаферских «стрекоз». Они там обнаружили комнату, наполненную интеллекторами. К ним, однако, никто никогда не подходил, оставалось предположить, что с интеллекторами академики общались исключительно при помощи мемо. Это усложняло слежку за такого рода противниками.

По всей видимости, именно академики могли дать Благородному Аугусто шанс вырваться из сети, приготовленной для него Федором. Хотя в то, что они со своими интеллекторами могут переиграть его, Федеру верилось с трудом.

— Это, конечно, да. Но ты сам пойми, — сказал Федер, — какие интеллектуалы могут быть у Благородного. Люди, работающие из-под палки, люди, работающие из-за денег…

— И люди, работающие только потому, что им такую возможность наконец предоставили.

Федер поморщился.

— Ну да, ну да… Но что мы можем с ними сделать? Охать только по их поводу? Это неинтересно. Ты предлагаешь их нейтрализовать?

— Я не…

— Так мы их и нейтрализуем. В свое время. Не можем мы пока ничего с ними сделать.

Антон сокрушенно покивал головой — что правда, то правда. А потом вдруг его осенило.

— Ха-ха! — воскликнул он, и Федер даже испугался, что их услышит какая-нибудь залетная вражеская «стрекоза». — Можем, Ант, можем. Дождь!

— Какой дождь? — начиная уже понимать, спросил все-таки Федер. — Он-то здесь при чем? Мы же не можем начать его раньше времени. Что ты?

— Другой дождь, Федер, другой! Который только на них подействует, отупляющий!

Дождь на Ямайке — дело обычное и, можно сказать, постоянное. Когда на Ямайке нет дождя, это приятно. Появляется в пейзажах даже какая-то красота, дышится легче и вообще — свежесть, запахи, краски, прочая курортная мишура, напрочь исчезает безысходная серость, мысли всякие интересные в голову лезут… И все-таки без дождя начинает чего-то не хватать. Это уже как бы и не Ямайка. Уже тревожно становится.

Дождь на Ямайке — явление почти незаметное. Можно минут тридцать — сорок под ним простоять и одежды не намочить. Дождь на Ямайке — это сырость и еле слышимый шорох, это особый воздух и особое состояние души. Можно даже сказать, что дождь на Ямайке — субстанция своего рода философии. Философии серого постоянства, философии желания ни с того ни с сего вздремнуть. Ничего не делающим телом поудобней устроиться, вслушаться в шорох, в тот, который на грани слышимости, в тот, который, как горизонт, вроде как бы и виден, но недостижим никогда. Дождь на Ямайке — это философия философствования, философия лени, а стало быть, не борьбы, но просто жизни. Дождь.

Даже Аугусто, который поначалу, когда еще не понимал, что такое пробор, вознамерился сделать из Ямайки что-то вроде курорта и климат дождливый исправить, быстро с доводами Федера согласился, причем не столько потому, что эти доводы были достаточно убедительными, сколько из-за подспудного нежелания ямайский дождь терять. Дождь на Ямайке — своего рода наркотик.

В данном случае дождь входил в стратегию Федера как одна из непременных составляющих. Дождь в стратегии Федера служил разносчиком смерти.

Предположим, есть папоротник, привитый куаферами на планете. И предположим, с тыльной стороны папоротниковых листьев, там, где растение хранит свои спорании, скрытно хранятся еще и зародыши некоторых дополнительных организмов.

Все эти зародыши, как уже было сказано, ничем себя не проявляют и ждут лишь сигнала. Например, сигнала от мелких насекомых, типа фиолетовой тли, которые как раз на этих папоротниках и живут, посторонних организмов вовсе не замечая. Но у фиолетовых тлей есть маленькая особенность — они восприимчивы к радиосигналам. Антону с его интеллекторами пришлось немало повозиться, чтобы эту их особенность использовать по желанию человека. Теперь он умел «настраивать» их. Восприняв сигнал определенной частоты, фиолетовые тли тут же меняли свои вкусы и начинали проявлять ненормально высокий интерес к зародышевому материалу. Вкусы эти, правда, не совсем соответствовали их реальным потребностям, и большинство из них, практически все, от перемены стола погибали. Перед тем, однако, активизировав материал. Там начиналось бурное производство новых микробов, оседающих на тончайших оболочках вокруг легких пузырьков газа, содержащего высокие концентрации метана и водорода.