С самого первого дня «Холокаста» Аугусто, выгнав всех из дому, заперся на своем этаже, велел интеллектору обеспечить глухую молекулярную защиту, пересчитал пищевые запасы и стал в одиночку переживать ужас.

Он понимал, что Федер, человек неглупый и в своем деле большой специалист, должен был предусмотреть возможность того, что Аугусто, самый главный его враг, попытается избежать его мести, уйдя в глухую защиту. Но как защититься от невидимого вируса, который, может быть, уже в теле Благородного и только ждет нужного часа?

Он понимал также, что для него придумано что-то особенно страшное, федерово бесчеловечье было оправданно, на самом деле он с первого же дня безоговорочно принял и месть, и смерть. Он бы даже и сдался, но глубоко укорененный инстинкт борьбы за существование держал его — только этот инстинкт и заставил его обрадоваться запланированной Федором отсрочке и попытаться за это время отыскать лазейку из тупика.

А в том, что такая лазейка существует, он ни секунды не сомневался. Нет идеальных людей, нет идеальных интеллекторов, не бывает на свете идеальных планов. Где-то Федер совершил ошибку — кроме, конечно, той главной, что привела его вместе с командой к бесславной смерти на взорванном вегикле. Оставалось ее найти.

Давным-давно забытые академики, на которых Аугусто махнул рукой еще до того, как Федер их обезвредил, всплыли в его памяти, тут же превратившись в возможную спасительную соломинку. Аугусто вскочил с кресла и заметался по этажу.

— Да-да! Они! Вот именно!

Однако здесь его ждало разочарование. Интеллектор дал обзор помещений дома академиков — все умники были уже мертвы. Федер пощадил их и умертвил сонной болезнью, во время которой специально выведенные микроорганизмы при попадании в кровь начинали производить громадное количество снотворного — человек спокойно засыпал и не просыпался. Минут пять Аугусто с завистью разглядывал лежащие на кроватях трупы, потом озабоченно скривился и пробормотал:

— Повезло им. Приличная смерть, не как у остальных.

Этот ход, значит, мимо. Что же делать? Лазейка, черт возьми! Должна быть хоть какая-то лазейка, так не бывает, чтоб ее не было. Федер этот поганый наверняка где-то что-то недосмотрел.

Так бывает, даже с очень решительными людьми. Винтик какой-то заедает, и все останавливается, но напряжение копится. Человек со все возрастающей энергией начинает твердить себе, что так дальше нельзя, что надо срочно что-то предпринимать, но не предпринимает ровным счетом ничего и поэтому еще больше нервничает, еще упорнее, как молитву, начинает уговаривать себя немедленно действовать. Аугусто на эту удочку попался впервые в жизни и чувствовал себя при этом очень противно.

Он падал в услужливые кресла и подолгу там лежал, глядя на потолок, он таращился в окна, туда, где в светлое время царили кошмары, где невообразимые уроды, бывшие когда-то людьми, то совокуплялись, то дрались и потом очень быстро умирали, что-то косноязычно пытаясь доказать небесам… «Театр! — думал Аугусто. — Театр для одного зрителя. Имя актера, исполняющего главную роль, — Смерть».

Спустя немного времени Аугусто все-таки понял, что, находясь взаперти, он не найдет выхода из ловушки, не найдет того прокола, который случайно или сознательно допустил Федер. Нужно выйти из дома, пройти, все просмотреть и понять, что хотел от него Федер, потому что явно от него Федер чего-то хотел. Иначе почему не заразил сразу?

И, собравшись с духом, убедив себя, что эти болезни не для него, что зараза для него особая приготовлена, а потому другие безопасны, Аугусто открыл двери убежища и, затыкая нос от трупного зловония, обходя трупы амазонок, облепленные зелеными муравьями, — вышел на свет. Там жарило солнце и не было привычного моросения.

Он покинул свое убежище в то время, когда «Холокаст» перешел в спокойную фазу, когда у большинства мамутов не осталось ни сил, ни желания сопротивляться неизбежному, когда они смирились со смертью и смертные муки воспринимали как должное. «Уж не в этом ли, — вдруг подумал Аугусто, — не в этом ли самом заключался главный прокол Федера? Разве пытаемого можно оставлять одного? Разве можно позволить ему наслаждаться пыткой или хотя бы смиряться с ней?!»

Мимо умирающих он проходил, как пресыщенный зритель хоррор-стекла — без отвращения или сожаления, абсолютно равнодушно. Он видел жутковатых существ, густо проросших побегами растений. Он видел людей, лишенных скелета, лежащих, как тряпки. Видел изъязвленных, разбухших и истощенных. Он видел носатых и безносых, видел людей, уже больше похожих на крыс или ящериц. Все, кто мог, безразлично провожали его глазами, и в этих взглядах не было ни зависти к здоровью Аугусто, ни злости.

Страшными и нереальными чудовищами казались ему те немногие, кого зараза обошла, которые так же, как и он, бродили потерянные среди трупов и умирающих. Он им кивал, и они кивали ему. И тут же разбегались, опасаясь не то что поговорить — просто взглядами обменяться.

Все эти впечатления пока не помогали Аугусто додуматься, добраться до той заветной федеровой оплошности, которая спасет ему жизнь и, может даже, перевернет ситуацию. Единственное, что он понял, — возможно привыкание к неизбежной смерти. Этого Аугусто совсем не хотел.

Пытаясь избавиться от подобного наваждения, он даже решил вновь уединиться на своем этаже, но и дня там не продержался. Он попытался вызвать Киямпура, но мемо, связавшись с интеллектором, коротко ответило: «Умер». Он стал вызывать других командиров подразделений и своих приближенных, но все они оказались уже либо умершими, либо умиравшими. Только трое откликнулись, будучи вполне живыми и еще здоровыми — Ноблес, Арринахуэзитос и капитан Дракли. Но Арринахуэзитос горько плакал, Ноблес грубо от встречи отказался, послав Аугусто куда подальше, а Дракли оказался в стельку пьян, но при этом все пытался добиться от командира каких-то указаний.

Ноблес… Жалко, что Ноблес, он так умен, он мог бы помочь. Оставалось надеяться только на самого себя, и Аугусто, подстегиваемый нестерпимым желанием выжить, выскочил из дому вновь, помчался, пока не зная куда, надеясь на свою великую интуицию. Больше надеяться было не на что.

Она его и тут вроде не подвела. Поблуждав бесцельно до темноты, вышел он к гексхузе, где когда-то, очень давно, обитали федеровы куаферы.

Здание стояло абсолютно вымершим — никто из мамутов даже близко не подходил к нему из суеверного ужаса. Вокруг гексхузе бурно разрослись какие-то неизвестные травы, они лезли на стены, кровавыми пятнами утверждались на покатой зеленой крыше. Вид у трав был страшноватым, и запах от них шел почти трупный. Аугусто был в легком, но надежном защитном скафандре и все равно старался не касаться бордовых отростков с фиолетовыми жалами.

Гексхузе стремительно разваливался — дверь просто распалась, едва Аугусто коснулся ее рукой. В холле увидел он, что стены и ступени поплыли мелкими волнами, а лифтовая дверь покосилась. Страх выползал тут из каждой щели, звенел в ушах, и сквозь него был еле слышен тонкий голосок интуиции: «Иди дальше. Здесь спасение и ответ».

Он пошел по лестнице — она прогибалась под его весом, а перила, когда-то каменные, стали липкими, жадно тянулись к его рукам. Повинуясь интуиции, миновал наполненный какими-то призрачными стонами второй этаж, ступил на третий, стал одну за другой обходить комнаты, все не запертые. Здесь он уже знал — тепло.

И потому совсем не удивился, когда в одной из комнат услышал голос:

— Долго же пришлось тебя ожидать, Аугусто!

Голос шел как бы со всех сторон. И конечно же, принадлежал Федеру.

Повертев головой, Аугусто сел на просевшую кровать.

— Посланьице оставил? Ну что ж, давай свое послание. Что там тебе Федер сказать велел?

Раздалось хихиканье.

— Угадал, дорогой Аугусто. Он меня оставил для усладительных с тобою бесед. Я — его последний тебе подарок. Я его, можно сказать, душа. Королевский подарок — чужая душа — правда, Аугусто? Как тебе нравится, Аугусто, это древнее и непонятное слово? Что это такое, как ты думаешь?