Затемнение

Что-то двигалось по коже, царапало его грудь, мягкое, непонятное. Затем оно стало острым.

Оно царапало его кожу, грудные мышцы, трогало вокруг сосков. Он открыл глаза, приходя в себя, но темнота оставалась. Он был слеп, хотя глаза были широко открыты. Он старался что-нибудь вспомнить, но не мог. Он с трудом дышал. Единственный орган, которым он мог свободно двигать, был язык.

Его царапало по животу, по волосам на животе. Он попытался шевельнуть рукой, но руки были связаны у него за спиной. Пытаясь как-то пошевелить ими, он начал что-то вспоминать. Какие-то отрывки. Тугие веревки навели его на мысль о тугой повязке на глазах. Он и забыл совсем, почему не видел.

Он почувствовал, что нечто касается низа его живота, пощипывает кожу. Пальцы. Это были пальцы. А твердые штуки – ногти. Слишком острые для мужчины, слишком деликатные. Мышцы на груди напряглись в ожидании боли. Это была Бетти Мей. Бетти Мей, воскресшая из мертвых. Она медленно водила ногтями по его телу. Когда ее пальцы дотронулись до его гениталий, он впал в панику. Это ее месть. Теперь ее пальцы терроризировали его, ногти царапали его пенис. Он закричал от боли и страха. Он знал, что сейчас произойдет: она разорвет его на части.

Он стал неистово вертеться и дергаться, пытаясь освободиться. Он хотел ударить ее, лягнуть. Но от мучений избавиться было невозможно. Он мысленно мог только представить, что происходит сейчас и что произойдет потом. Странно, но об Уайлдмене он не думал. Ее ногти стали царапать его яички, и он закричал. Он чувствовал, как мстительные руки отрывают его гениталии от тела, затем в сознание вошло новое ощущение.

Он почувствовал запах. Запах был сильный и усиливался его слепотой. Это был сильный парфюмерный запах. Он отчаянно пытался вспомнить, откуда его знает. Очень знакомый запах. Он хорошо помнил его. Цветочная свежесть. Откуда этот запах? Напрягая память, он немного отвлекся от своего страха, пытаясь памятью побороть страх. Ногти чертили круги по внутренней стороне его бедра. И тут он вспомнил: что-то в этом движении подсказало. Дора! Это был запах Пандоры, запах ее мыла, вот что это. Мозг ухватился за эту мысль. Это не Бетти Мей, это Дора. Он не мог больше сопротивляться этим пальцам. Он проиграл.

Как Уайлдмен и рассчитывал, Лора приняла то, что он назвал «своим гостем». А что еще ей оставалось делать? Но в душе она была напугана. Нельзя сказать, чтобы она боялась Уайлдмена, она слишком хорошо его знала. Она боялась опасности извне. Похищение считалось серьезным преступлением. Одержимость Уайлдмена этой женщиной – это одно, но то, что творилось сейчас, – совсем другое. Полиция будет считать ее соучастницей, а это уже не по правилам. Лора была осторожной. Она лишь частично поверила заверениям Уайлдмена, что все будет нормально.

Его инструкции ей были таковы: «Доведи его до грани, но кончать не давай». Он велел ей сначала вымыться, используя мыло «Альпийские цветы», но не сказал, что это мыло Пандоры. Он дал ей белье, которое взял из спальни Пандоры. Трусы были того же размера, лифчик оказался великоват. Лора чувствовала себя неловко. Во всех их прежних играх и развлечениях Уайлдмен никогда раньше не просил ее, чтобы она трогала другого мужчину. После своего знакомства с ним она ни с кем не имела дела. Ей не хотелось. Единственным ее желанием было угодить ему. Если он чего-то желал, она делала все безоговорочно.

Она чувствовала себя так, как, по ее мнению, должны чувствовать себя проститутки, разве что ей за это не платили. Платой было удовольствие. Но не ее – его. Она испытывала странное чувство, фактически занимаясь любовью с мужчиной, которого совсем не хотела и с которым даже не была знакома. Ощущать плоть мужчины, у которого были связаны руки и завязаны глаза, было чем-то вроде операции. Она пыталась вспомнить его одетым, стоящим на шоссе, когда она подсадила его. Но теперь это был другой мужчина.

Хэммонд беспомощно отвечал на ее ласки. Ноги его дергались, член возбудился, спину свело судорогой, дыхание стало неровным. Он облизнул пересохшие губы. Лора смотрела на него, лежащего рядом, под ней, опять рядом. К своему удивлению, она тоже возбудилась. Чувствуя, что Уайлдмен наблюдает за ней, она не знала, позволено ли ей это. Может быть, втайне он именно этого и хотел? Должна ли она показать, что чувствует? Интересно, думала она, зависит ли это все возрастающее возбуждение от того, что за ней наблюдают? Это тоже своеобразное извращение – не подглядывать, а чувствовать, что подглядывают за тобой.

Лицо Хэммонда исказилось от боли. Лоре показалось, что это от удовольствия. Когда она начала ласкать руками его член, его охватило желание. Прикрытые бюстгальтером груди этой женщины касались его лба, еще щек, его губ. Он открыл рот – не для того, чтобы что-то сказать, а чтобы ухватиться за эту теплую тонкую ткань. Он шевельнул губами, но груди отодвинулись. Он застонал, чувствуя, что голова идет кругом. Рука нежно сдавила его яички, чей-то рот мягко обхватил головку.

Уайлдмен схватил Лору за плечи и оттащил ее от Хэммонда. Стоя перед ним на коленях, она повернулась к Уайлдмену. Тот, совершенно голый, стоял перед ней. Она переключилась на него.

От неудовлетворенности Хэммонд чувствовал боль во всем теле. Где этот рай? Он слышал совсем рядом почмокивание, слышал, как стонал мужчина, чувствовал запах мыла Пандоры. Пандора!

– Оставь ее, – выдохнул он. – Свинья! Оставь ее в покое!

Когда Уайлдмен кончил, он сказал одно лишь слово: «Пандора».

Хэммонд бился о пол ящика. Он был в ярости. Уайлдмен трахался с его женой, он знал это. Это не было игрой больного воображения. Это факт! Когда он выберется из этой переделки, он убьет его, убьет этого мерзавца. На этот раз уж точно!

Он что-то кричал, бредил, разинув рот, как безумный. Он почувствовал на своей груди руки Доры. Она склонилась над ним. Он прошептал ее имя. Ее губы коснулись его губ. Затем он почувствовал на ее губах что-то липкое. Она выдохнула это ему прямо в рот. Хэммонд с отвращением сплюнул, но было уже слишком поздно. Он не мог избавиться от этого. Он закричал: «Дора!» и, крича, подавился, а когда подавился, то Уайлдмен вошел ему в горло, а потом постепенно и во все его тело.

Итак, Алек все узнал. Вот так. Пандора поняла: он все узнал про нее и того человека из «Бель-Эр». Возмущенный, оскорбленный, преданный, он ушел от нее. Пандора попыталась представить себе его состояние. Он был в отчаянии, не желал ни с кем разговаривать, жаждал мщения. Именно поэтому и не позвонил. Может быть, напился, может быть, пошел с какой-нибудь женщиной. У него были основания. Он обнаружил, что его преданная жена Дора на самом деле – развратная Пан со своим темным и языческим вторым «я». Это ее раздвоенная натура и стала причиной его исчезновения. Пандоре некого винить, кроме себя.

Каким образом Алек узнал, теперь не столь уж важно. Возможно, заметил красное платье, возможно, разговаривал с официантом в «Бель-Эр», возможно, об этом узнала Беверли и от ревности и отчаяния, из-за Джимбо, рассказала ему обо всем. Теперь просто не имело значения, как Алек узнал. Он знал – этого достаточно.

Пандора никогда не жалела себя, и в этом была ее сила. Еще будучи ребенком, она могла заплакать только от сильной физической боли. Но и теперь, когда она была так несчастна, слезы не приходили. Она была виновата, но принимала ответственность за свои поступки. Может, было бы лучше, чтобы ничего не случилось, чтобы она не сделала того, что сделала. Но она это сделала, и теперь ничего изменить уже нельзя. Временами, пытаясь рассуждать трезво, она твердила себе, что Алек тоже должен это принять. Ведь это не конец света! Были моменты в эти дни, после его исчезновения, когда она злилась на него, говорила себе, что его бегство просто трусость. Алеку следовало бы принять все, посмотреть правде в глаза. Вспоминая дни его запоев, она убеждала себя в его слабости, стремлении убежать от реальности. Но подобные рассуждения ей и самой были не по душе. Она понимала, что винить жертву – самый легкий способ избежать собственной ответственности. Дора понимала, что не имеет права так делать, что это чудовищно несправедливо по отношению к Алеку. Она понимала, что обманывает себя. Но тем не менее все время думала об этом. Временами она просто презирала Алека за то, что сделала сама.