– Мне бы хотелось увидеть крокодильего детеныша. Только это я и сказала.

Бонни понимала, насколько оскорбительно это звучит для человека вроде Макса.

– Он заставил тебя курить ту дрянь, да?

– Перестань.

Макс расхаживал взад-вперед.

– Не могу в это поверить.

– Я тоже. Прости меня.

Макс набычился и зашагал к воде. Злость не позволяла расплакаться, а обида – упрашивать. Больше того, забрезжила мысль: вероятно, Бонни права – он плохо ее знает. Даже если она передумает и вернется с ним в Нью-Йорк, он будет жить в постоянной тревоге перед ее новым закидоном. Произошедшее поломало их отношения. Возможно, навсегда.

Макс обернулся и произнес глухим от обиды голосом:

– Я считал тебя более… уравновешенной.

– Я тоже.

Возражения только затянут дело. Бонни решила быть уступчивой и признавать свою вину, что бы Макс ни говорил. Пусть у него что-то сохранится: если не гордыня, то раздутое ощущение мужского превосходства. Это невысокая цена, чтобы помочь ему пережить боль.

– Последний шанс, – сказал Макс и, порывшись под накидкой, вытащил два билета на самолет.

– Извини, – покачала головой Бонни.

– Ты меня любишь или нет?

– Макс, я не знаю.

Он засунул билеты обратно.

– Невероятно!

Бонни встала с перил и поцеловала мужа на прощанье. У нее текли слезы, но Макс, наверное, их не заметил на залитом дождем лице.

– Позвони, когда разберешься в себе, – язвительно сказал он.

Макс в одиночестве вернулся к полицейской машине. Сцинк придержал для него дверцу.

На обратном пути Макс молчал, чтобы патрульному стало стыдно. Дружок маньяка, похитившего самого Макса и задурившего голову его жене. Ведь полицейский был обязан по закону и совести остановить обольщение – или хотя бы сделать попытку. Такова была личная точка зрения Макса.

Когда машина подъехала к заколоченному «Макдоналдсу», он сказал:

– Присмотрите, чтобы этот одноглазый псих о ней хорошенько заботился.

Макс старался говорить весомо и грозно, и в другое время Джима позабавила бы его спесивость. Но сейчас он сочувствовал человеку, которого ждали дурные вести.

– Она больше никогда не увидится с губернатором, – сказал Джим. – Сегодня последний раз.

– Но как же…

– Мне кажется, вы перепутали. Она запала на парня с черепами.

– Господи… – в отвращении скривился Макс.

Отъезжая, Джим видел в зеркало, как Макс мотается под дождем по стоянке, топает по лужам и размахивает руками под ярким пончо, словно огромная светящаяся летучая мышь.

Бонни с губернатором прошли с милю, когда на тропе появился Августин. Бонни бросилась к нему. Они все еще обнимались, когда Сцинк наконец заявил, что идет в лагерь.

Августин повел Бонни к бухте. Они нашли на берегу сухое местечко и сели. Увидев у Августина книжку из библиотеки Сцинка, Бонни схватилась за грудь, будто собиралась упасть в обморок:

– О! Ты будешь читать мне сонеты!

– Не умничай! – Августин взъерошил ей волосы. – Помнишь первое сообщение Макса на автоответчике после похищения?

Наверное, теоретически это было похищением, но Бонни его таковым уже не считала.

– Губернатор велел ему прочитать отрывок. Я его нашел. – Августин показал название на корешке книги – «Тропик Рака» Генри Миллера. – Слушай: «Когда-то мне казалось, что высшая цель человека – быть человечным, но теперь я понимаю, что это меня разрушало. Сегодня я с гордостью говорю, что я бесчеловечен, не принадлежу ни людям, ни правительствам и не имею никаких верований и принципов. Мне нет дела до скрипучей машинерии человечества – я принадлежу земле! Лежу на подушке и чувствую, как на лбу прорастают рога».

Августин передал книгу Бонни. Сцинк подчеркнул отрывок красными чернилами.

– Это на него похоже, – сказала Бонни.

– И на меня. В любой из данных дней.

Ушибленное небо набрякло фиолетовым. Ветер усиливался – в вышине, в его потоках парила цепочка грифов-индеек. Слышались далекие раскаты сломанного грома. Августин спросил, как все прошло с Максом.

– Он возвращается один. Знаешь, мне кажется, я схожу с ума.

Бонни достала обручальное кольцо. Наверное, хотела надеть, а может – бросить в воду.

– Не надо, – сказал Августин, имея в виду оба варианта.

– Я отошлю его Максу. Не знаю, как еще поступить. – Голос Бонни печально дрогнул, и она поспешно спрятала кольцо.

– Что ты собираешься делать? – спросил Августин.

– Побыть с тобой. Годится?

– Идеально.

Бонни просветлела.

– А ты, мистер Живи Одним Днем?

– Я тебя порадую: есть план.

– Просто не верится.

– Нет, правда. Я хочу продать ферму дяди Феликса – вернее, то, что от нее осталось. Свой дом тоже. Потом найти место вроде этого и начать все сначала. Где-нибудь на самом дальнем краю всего. Тебе интересно?

– Не знаю. Там будет кабельное телевидение?

– Точно нет.

– А гремучие змеи?

– Возможно.

– Н-да. Край за краем света. – Бонни сделала вид, что раздумывает.

– Ты когда-нибудь слышала про Десять Тысяч Островов?

– Их кто-то посчитал?

– Нет, милая. На это ушла бы вся жизнь.

– Так это и есть твой план? – спросила Бонни.

Августину было знакомо это состояние раздрызга, когда выбираешь между якорем и парусом.

– Там есть город Чоколоски. Возможно, ты его возненавидишь.

Бонни вскочила на ноги:

– Хорош трепаться. Посиди-ка.

– Ты куда это?

– В библиотеку за стихами.

– Сядь. Я еще не закончил.

Бонни шлепнула его по руке:

– Ты мне читал? Теперь я тебе кое-что почитаю.

Спеша по тропинке, Бонни думала о Уитмене. [79] В проржавевшей «скорой помощи» лежала книжица в твердом переплете – «Песнь о себе». Бонни со школы любила это стихотворение. Одна строчка: «Но тщетно мастодонт бежит своих рассохшихся костей» – особенно подходила Сцинку.

А губернатор неподвижно лежал на земле, когда Бонни выскочила на поляну. Над ним согнулся Щелкунчик; он булькал и хрипел, стараясь отдышаться после бешеной вспышки ярости. В руке у него была обгорелая деревяшка – факел, с которым Сцинк привел их сюда.

Бонни стиснула кулаки и замерла, глядя на перекошенную рожу Щелкунчика, которую отнюдь не украшала хромированная красная железяка. Бандит не видел за деревьями женщину. Он бросил факел, схватил чемодан и рванул в лес.

Бонни, как безумная, бросилась за ним.

Щелкунчика привела в чувство прохладная морось. Вокруг было тихо. Одноглазый псих в грязном армейском шмотье спал, растянувшись под деревом. Ни Эди, ни мужика с ружьем, ни чокнутой телки, обливавшейся лимонадом.

Щелкунчик медленно сел. Веки слиплись, во рту пересохло. К брови прилип шмат грязи. В который раз Щелкунчик безуспешно попытался сдернуть блокиратор. Боль была невыносимой; казалось, все кости черепа напружинились, чтобы разлететься вдребезги. Слава богу, что он себя не видит. Наверное, чисто клоун, мать его. Человек-ведро. Мудаки бы выстраивались в очередь, чтобы забросить ему в пасть мячик.

Господи боже всемогущий, надо как-то выпутываться.

Рядом раззявился набитый деньгами чемодан. Едкая вонь подтверждала, что это не кошмар: говнюк действительно обоссал девяносто четыре тысячи абсолютно подлинных американских долларов.

Щелкунчик проверил, действуют ли ноги: подвигал левой, правой и обеими. Потом сжал кулаки, согнул руки. Вроде все работает. Значит, действие второй ампулы закончилось.

Он встал на ноги. Сделал неуверенный шаг к чемодану. Потом другой. Из-за тяжелой железяки Щелкунчик потерял равновесие и чуть не плюхнулся мордой вперед. Закрывая чемодан, он задержал дыхание, но вонь была неистребимая. Щелкунчик увидел канистру с водой и вылил ее себе в рот. Фырканье не потревожило спящего психа.

И тут Щелкунчик углядел оружие – смолистую дубинку, обожженную с одного конца.