Йоко в страхе хотела бежать в комнату дежурной, но в этот момент часы там пробили час, зашаркала сандалиями сиделка. Йоко облегченно вздохнула и, спохватившись, проверила лед в пузыре, поправила одеяло. На полу в темноте поблескивало зеркальце, как раковина на дне моря. Йоко подняла его, прислушиваясь к шагам сиделки, переходящей от палаты к палате, и снова задумалась.

Что там, у нее дома? Ока приехал туда поздно ночью и, конечно, застал Курати. С присущей ему обстоятельностью Ока передал Курати все, что велела Йоко, а Курати, не стесняясь в выражениях, обругал Йоко за ее безумный каприз. Между Курати и Ока, как видно, шла глухая борьба за Айко. Курати в гневе швырнул на циновку переданную ему Ока пачку денег. Айко, своей красотой чем-то напоминавшая змею, из-под полуопущенных ресниц наблюдала за соперниками с недетским хладнокровием, словно все это ее не касалось. В другое время эта картина привела бы Йоко в такое возбуждение, как если бы она видела ее собственными глазами. Но сейчас, охваченная страхом смерти, она испытывала лишь отвращение. Как ничтожна душа человеческая! Ведь все живущее имеет конец, рано или поздно оно растворится в сером молчании вечности, и все же люди, как голодные черти, грызутся друг с другом, алчные и яростные. Как ничтожна душа человеческая! Ведь семена этого гнусного раздора посеяла сама Йоко! При этой мысли Йоко стала сама себе гадкой, как земляной червь. Стоило ли страдать от пустых иллюзий и беречь их, как самое жизнь? Даже Курати представлялся ей сейчас далеким и совсем чужим.

Йоко оглядела комнату так, словно видела ее впервые. В голой, без всяких украшений палате, похожей на монастырскую келью, было что-то успокаивающее. Только цветы, оставленные Ока у изголовья Садаё, да, пожалуй, сама Йоко, которая даже здесь не забывала прихорашиваться, казались легковесными и непрочными. Пылающее жаром лицо Садаё, уже не ведавшей никаких душевных тревог и шаг за шагом приближавшейся к смерти, казалось ей лицом святой. Йоко не отрывала взгляда от Садаё. Быть может, в этот момент она молила ее о прощении или взывала к Богу, чтобы Он сохранил девочке жизнь.

В палату вошла заспанная сиделка. Небрежно поклонившись, она подошла к постели больной, взяла у нее термометр и с равнодушным видом поднесла к свету, потом стала менять пузыри со льдом. Йоко помогала, хотя ей хотелось бы делать все самой, – она так любила сейчас Садаё, так благоговела перед ней!

– Саа-тян… Сейчас, только сменим лед, – мягко говорила она. Садаё широко открыла глаза и удивленно посмотрела на Йоко, словно не ожидала увидеть ее здесь.

– Сестрица?.. Когда вернулась?.. Недавно приходила мамочка… Не хочу, сестрица… не хочу быть в больнице, домой хочу, домой… Мамочка, мамочка, возьми меня домой… Скорее домой… Скорее домой… к маме…

Волосы зашевелились у Йоко на голове. Впервые за все это время Садаё произнесла слово «мама». И Йоко показалось, будто мать незримо присутствует здесь. Садаё рвется к матери. Какая глубокая и в то же время жалкая привязанность!

Сиделка ушла, и опять в палате стало тихо. Не переставая, жалобно стучали по лужам дождевые капли. Йоко со страхом вглядывалась в лицо сестры, которая в забытьи тяжело дышала, не подозревая, что находится между жизнью и смертью.

Сквозь шум дождя Йоко вдруг послышался отдаленный стук колес. Может быть, кто-нибудь с самого утра едет по делам? Йоко казалось, что эти звуки доносятся из какого-то другого мира. Но по мере приближения к больнице они становились все явственнее… Не Айко ли это?..

Куда девались тягостные раздумья о жизни, смерти, заблуждениях? В глазах Йоко появилась упрямая подозрительность. Она схватила зеркальце, причесалась, потерла щеки, затем под глазами, пригладила брови, оправила кимоно. И опять стала напряженно прислушиваться.

Хлопнула входная дверь, затем по коридору застучали шаги, и дверь в палату тихо отворилась. Йоко поняла, что это вернулся Ока. Только он мог так бесшумно открыть дверь. Вслед за Ока появилась Айко. Она поблагодарила Ока чуть заметным кивком головы и прошла в палату. Йоко сурово, в упор посмотрела на смиренно потупившуюся сестру, словно могла что-то прочесть у нее на лице. Но даже для острого взгляда Йоко кроткие, как у овечки, опушенные длинными ресницами глаза Айко оставались непроницаемыми. Йоко сразу рассердилась и поклялась в душе, что непременно все выяснит.

– А Курати-сан? – вдруг спросила она Айко. Тут только Айко подняла глаза на сестру, затем перевела взгляд на Садаё и снова исподлобья посмотрела на Йоко, но на ее вопрос так и не ответила, всем своим видом выражая недоумение. «Как она смеет!» Йоко была взбешена.

– Я спрашиваю, дядюшка тоже пришел вместе с вами?

– Нет, – коротко, почти грубо, ответила Айко.

И опять воцарилось неловкое молчание. Йоко даже не предложила Айко сесть. Хорошевшая с каждым днем, несколько полноватая Айко все так же спокойно и смиренно стояла перед ней.

Вернулся Ока, неся в обеих руках всякую мелочь. Взглянув на его вымокшее пальто, Йоко поняла, как досталось ему этой ночью, но не произнесла ни слова благодарности. Не успел он сложить вещи в углу комнаты, как она резко спросила:

– Курати-сан что-нибудь говорил?

– Курати-сан там не было. Я сказал все, что вы велели, старухе, уложил самые необходимые вещи и вот привез сюда. А это возьмите. – Ока вынул из кармана уже известную читателю пачку денег и протянул Йоко.

«Пусть бы одна Айко лгала, но даже Ока меня предал. Они оба, глазом не моргнув, говорят явную ложь. Негодные трусы! Весь мир ополчился против меня».

– Ах, вот как? Большое спасибо… Ай-сан, думаешь, я позвала тебя сюда затем, чтобы ты стояла вот так, сложа руки? Взяла бы хоть у Ока-сан его пальто, оно насквозь промокло. Пойди в дежурку и скажи сиделке, чтобы дала чаю. Ведь твой дорогой Ока-сан трудился всю ночь… Ока-сан, присядьте, пожалуйста. – Она указала на стул и поднялась. – Лучше я сама схожу. Ай-сан тоже, наверно, устала… Ничего, ничего, Ай-сан! – Наградив Айко, которая хотела пойти вместе с нею, полным злобы сверлящим взглядом, Йоко вышла из комнаты и, не помня себя, плача от ярости и досады, побежала по темному коридору.

Деньги, которые Йоко так хотела швырнуть Курати, снова оказались у нее, и она стала их тратить. Ей всегда нравилась веселая, полная удовольствий жизнь. И даже здесь, в больнице, Йоко хотелось, хотя бы внешне, быть не хуже других. Она взяла с собой самые лучшие постельные принадлежности и другие необходимые вещи. Казалось удивительным, что Йоко не потребовала в свое распоряжение двух сиделок. Просто ей хотелось самой ухаживать за Садаё, делать все собственными руками. Она наняла двух пожилых женщин, которые по очереди приходили в больницу и выполняли все ее поручения, начиная от стирки и кончая приготовлением пищи. Йоко почему-то считала, что на больничной кухне готовят грязно, и не могла заставить себя прикоснуться к больничной пище. Поэтому еду ей приносили из ресторана на улице Хонго. На все это, естественно, уходило много денег. Но Йоко надеялась, что в скором времени получит перевод от Кимура и, пополнив истраченную сумму, целиком вернет деньги Курати. Но извещения все не было и не было. Так со дня на день ожидая перевода, она волей-неволей тратила деньги Курати. Она и не подозревала, как быстро они тают, но, обнаружив вдруг, что пачка уменьшилась почти наполовину, Йоко забыла о своем намерении вернуть Курати деньги и начала сорить ими направо и налево.

Наступил жаркий июль. Прошлогодние листья дуба облетели. Все вокруг, казалось, горит зеленым пламенем – и одетые свежей зеленью деревья, и трава. От затяжных весенних дождей воздух все еще был полон влаги, и это делало жару невыносимой. Йоко чувствовала, что не дотянет до выздоровления Садаё. Припадки истерии участились и стали еще острее. Каждый раз после очередной вспышки Йоко казалось, что она сходит с ума. Она стала бояться себя и все время внимательно следила за своими поступками.