– Если бы мне было столько лет, сколько Айко, я могла бы, пожалуй, вместе с ним покончить жизнь самоубийством. А то ведь с годами человек с самой нежной душой превращается в такого, как ты.

– Что значит в такого, как я?

– В такого, как ты, разбойника.

– Ну, это не по адресу.

– Как раз по адресу. Вернее говоря, в точно такого же, как ты. Пожалуй, лучше было бы принадлежать тебе только сердцем, а ему – телом.

– Дура! Мне твое сердце ни к чему.

– Тогда, может, ему отдать?

– Отдай. У тебя их, должно быть, много, вот и отдай ему все.

– Но мне жаль тебя, и одно, самое маленькое, я, пожалуй, оставлю.

Они рассмеялись. Курати отложил письмо Ока в число тех, на которые следовало ответить. Это слегка заинтриговало Йоко.

Затем они нашли письмо Кото, адресованное Курати. Но в конверте оказалось одно лишь длинное послание Кимура к Йоко. Было еще два письма Кимура, помеченных тем же числом. Йоко порвала их, не читая.

– Не дури! Интересно все же, что он там написал, – произнес Курати с самоуверенной улыбкой, в которой сквозило горделивое сознание, что он безраздельно владеет Йоко.

– Такие письма только портят аппетит, – возразила Йоко, брезгливо поморщившись. Они снова расхохотались.

На глаза им попалось письмо из редакции «Хосэй-симпо». Курати объяснил, что в свое время он, желая замять дело, сам обратился в редакцию. Но теперь с этой историей покончено, и читать его незачем. На этот раз уже он порвал письмо, не распечатывая. «Интересно, о чем он думал, когда рвал письмо?» – с тревогой подумала Йоко, вдруг вспомнив о том, почему сама она порвала письмо Кимура. Но тут же успокоилась. В следующей стопке внимание их привлек большой конверт со штампами пароходной компании. Курати чуть сдвинул брови – на лице его отразилось минутное колебание, – потом передал конверт Йоко и велел распечатать. Йоко машинально взяла его, и сердце замерло от страха. «Все же Курати из-за меня…» Изменившись в лице, она медленно вскрыла конверт. Там оказались два документа, похожие на дипломы, и официальное письмо. Это был приказ компании об увольнении и о выплате выходного пособия. В письме сообщалось также о порядке получения пособия. Положив приказ на колени, Йоко в замешательстве молчала. Она не думала, что все кончится так скверно. Значит, Курати сказал правду? Значит, он и в самом деле так привязан к ней? Глаза щипало, к горлу подкатил комок. Йоко понимала, что плакать сейчас не время, но едва сдерживалась.

– Как я перед тобой виновата… Прости… Я готова остаться твоей любовницей, содержанкой, только бы ты был со мной. Да, да, правда, больше мне ничего не нужно… Я всему буду рада!

Курати спокойно и внимательно смотрел на плачущую Йоко, словно хотел сказать: «Ну, что с тобой говорить после этого?»

– Какая любовница, какая содержанка? У меня ты одна, больше никого. Письмо о разводе я послал жене сразу же, как только попал в Йокогаму.

Йоко перестала плакать и, затаив дыхание, растерянно глядела на Курати.

– Помнишь, на пароходе я как-то сказал, что люблю тебя сильнее, чем любит Кимура. Я на ветер слов не бросаю. Первые дни, пока мы жили в «Сокакукан», я вообще не ездил в Йокогаму. Больше всего мне докучали переговоры с родственниками жены. Но как только дело в общем было улажено, я с небольшим багажом перебрался сюда незадолго до твоего приезда… Ну, теперь все хорошо, и я спокоен… Хозяйку «Сокакукан» эта бумага тоже ошарашит.

Теперь-то Йоко до конца узнала своего избранника. Все тревоги о его жене исчезли. Не вытирая слезы, Йоко подвинулась к Курати, положила руки ему на плечи и крепко прижалась щекой к его груди. Задача, мучившая ее днем и ночью, была решена, и Йоко не знала, как выразить свою радость. Но облегчения она не почувствовала, ей почему-то стало грустно, словно это она была покинутой женой Курати. Любовно гладя черные, как эбонит, растрепавшиеся волосы Йоко, Курати сказал с необычной серьезностью:

– Ну вот, стал я жить совсем как медведь в берлоге. Остается полеживать да лапу сосать… Я не стану болтать разный вздор, что, дескать, я забыл жену и дочерей. У меня и сейчас душа болит, когда подумаю о них… Я ведь человек… Но мне хорошо здесь, я счастлив, что же еще нужно?.. Я, кажется, становлюсь дурак дураком.

Курати крепко обнял Йоко. Его слова опьяняли ее, и она хотела снова и снова пить это чудесное вино. Склонив голову, она без конца повторяла про себя: «Я не допущу, чтобы только ты один страдал. Я тоже оставлю Садако». Эти мысли довели ее до слез.

Сквозь кимоно Курати чувствовал, как горит лицо Йоко, покоившееся у него на груди. Глаза его затуманились, и он стал осторожно раскачивать Йоко, словно младенца. За окном снова подул суровый зимний ветер, роща глухо шумела, сухие листья кружились, как птицы, и с мягким шелестом ударялись о сёдзи, отбрасывая на них черные тени. Но в комнате было тепло. Впрочем, Йоко не знала, тепло или холодно в комнате. Она чувствовала лишь, что сердце ее обволакивает какая-то сладкая боль. «Пусть бы вот так прошла целая вечность! Пусть бы вот так я погрузилась в пучину смерти, спокойную, как сон!» Теперь, когда сердца их слились в одно большое, до краев переполненное нежностью сердце, Йоко скорее готова была умереть, чем лишиться этого огромного счастья.

Некоторое время Курати, казалось, был вполне доволен уединенной жизнью вдвоем с Йоко. Йоко содержала дом в идеальном порядке и стремилась все сделать так, чтобы Курати чувствовал себя уютно, а он в погожие дни выходил в сад и трудился в поте лица, чтобы Йоко было приятно совершать там прогулки. Он переговорил с владельцем усадьбы «Тайкоэн» и сделал еще одну калитку, чтобы можно было гулять вдали от хозяйского дома. Хозяева, в свою очередь, тоже старались не докучать им. Сад, где цвели розы, зимой имел унылый, заброшенный вид. И все же розовые кусты, с одинокими хилыми цветами, отчаянно сопротивляясь холоду и инею, старались раскрыть свои бутоны. Бутоны самой различной окраски были даже на верхних ветках, совсем почти голых. От заморозков они пожелтели и свернулись, и хотя солнце грело щедро, у них уже не было сил раскрыться. Курати и Йоко, спокойные и довольные, бродили между кустами. Иногда в тихие вечера они проходили через главные ворота «Тайкоэн» и медленно брели по очень пологому склону перед гостиницей «Коёкан» в направлении храма Тосёгу. Сейчас, зимой, здесь можно было встретить лишь редких прохожих, и никто не мешал их уединению. Йоко с любопытством разглядывала наряды изредка попадавшихся им навстречу женщин. «Женщина непременно должна рассмотреть одежду других женщин, какой бы неизящной и безвкусной она ни была», – объяснила однажды Йоко своему спутнику.

Йоко, каждый день надевавшая новое платье и по-новому убиравшая волосы, обнаружила нечто новое и в своем настроении: не только Курати стал тяготиться их уединением! Однажды они наблюдали, как по пустынной дороге, пролегающей по склону холма, стремительно мчались нарядные экипажи и рикши. Широкий проспект тянулся до самой гостиницы «Коёкан», откуда доносились знакомые звуки музыкального сопровождения, обычного для пьес «Но».[43] Видимо, представление подходило к концу. Только сейчас они вспомнили, что сегодня воскресенье.

Йоко все более отчетливо сознавала, что их затворничество, как бы упоительно оно ни было, не может продолжаться вечно и что очень скоро ему наступит конец. Однажды, когда Курати, по обыкновению, копался в саду, Йоко велела Цуе принести корзину для бумаг и с таким чувством, словно совершает что-то дурное, стала искать письма Кимура, которые когда-то порвала, не читая. Среди множества обрывков плотной бумаги она нашла клочки, исписанные рукой Кимура, и стала вчитываться в них, испытывая при этом какое-то неизъяснимое очарование, словно разглядывала незаконченную картину. Вдруг ей померещилось ее прошлое, аккуратно вплетенное в эти отрывочные строки. Но Йоко поспешила вернуться к действительности – ей стали до тошноты противны все эти воспоминания. Она отнесла корзину с бумагами на кухню и приказала Цуе сжечь их на заднем дворе.