– Here we are! Seatle is as good as reached now,[32] – проговорил он, ни к кому в отдельности не обращаясь, потом пожал руку лоцману и добавил: – Thanks to you.[33]
Некоторое время трое мужчин оживленно болтали о всякой всячине, потом Курати, словно вспомнив что-то, вдруг обернулся к Йоко:
– Я сейчас опять буду занят до одури, но перед этим мне нужно было бы с вами потолковать. Может быть, сойдете вниз?
Кивнув капитану на прощанье, Йоко пошла вслед за Курати. Спускаясь по трапу, она видела перед собой его широкие, крутые плечи, но уже не боялась их, как прежде. Они дошли до каюты Курати, он положил ей руку на плечо и отворил дверь. В каюте, где было темно от табачного дыма, стояло и сидело несколько мужчин. Йоко узнала в них тех самых субъектов, которые вместе с Курати и врачом каждый день собирались тесным кружком в салоне и, потягивая виски, время от времени бесцеремонно вмешивались в разговор других пассажиров. Среди них Йоко заметила и Короку. Курати спокойно вошел, не снимая руки с плеча Йоко.
Судя по тому, как свободно эти люди чувствовали себя в американских костюмах, которые обычно не идут японцам, можно было предположить, что они уже не впервые пересекают Тихий океан. Кто они такие, чем занимаются – Йоко при всей своей проницательности определить не могла. Когда она вошла в каюту, никто из них не представился ей, только один, занимавший самое удобное кресло, уступил его Йоко, а сам, согнувшись почти пополам, втиснулся на койку, где уже кто-то сидел. Это всех рассмешило. Но они тут же с бесстрастными лицами возобновили непринужденный разговор. Эти люди уважали Курати. Он, очевидно, уже рассказал им о своих отношениях с Йоко, и она в конце концов почувствовала себя среди них легко и свободно.
– Придем туда, непременно жди неприятностей. Эта ведьма – жена Тагава не утерпит, чтобы не напакостить.
– Да, она настоящая мегера!
– Ну, что ж, придется все прямо сказать Кимура и решить дело без лишних слов.
В тоне их разговора проглядывало доброжелательное отношение к Йоко. Курати хмуро молчал, а Йоко старалась определить характеры этих людей, разгадать, к чему они клонят. Мужчина средних лет в шелковом ватном кимоно, человек, видно, бывалый, пытливо вглядываясь в лицо Йоко, сказал:
– Вам, пожалуй, лучше всего вернуться в Японию с этим же пароходом.
– Я тоже так думаю, – поддержал его Курати. – А вы как смотрите на это?
– Хм… – Йоко замялась. Ей не хотелось отвечать при незнакомых людях.
Тут с глубокомысленным видом вмешался Короку:
– Это действительно самое лучшее. Проще всего сказаться больной. Пусть все думают, что вы не можете двигаться и поэтому вам лучше не высаживаться, а то начнут придираться карантинные врачи, заставят вас раздеться в карантинном пункте, недавно был такой случай, а потом возникнут международные осложнения или еще какие-нибудь неприятности. Ну и, стало быть, вам лучше оставаться на судне до самого его отхода в Японию. Я все это устрою как нельзя лучше. Ну вот, а перед самым отплытием мы заявим, что сойти вам никак нельзя, и делу конец.
Будто не слушая его, Курати проговорил:
– Если госпожа Тагава наговорит Кимура всяких неприятных вещей, это будет нам только на руку.
Но Йоко знала, что Кимура упрям и так легко ее не отпустит. Какие только сплетни не ходили о ней, но тем, кто настраивал его против Йоко, Кимура обычно возражал:
– Я прекрасно знаю все ее недостатки и слабости. Мне хорошо известно также, что у нее есть внебрачный ребенок. Но как христианин я хочу спасти ее любым способом. Представьте себе спасенную Йоко. Я уверен, что у меня будет идеальная better half.[34]
И это упрямство, присущее северянам, раздражало Йоко.
Йоко молча слушала заговорщиков, собравшихся у Курати. Стратегический план Короку казался ей самым реальным. Приветливо глядя на него, она промолвила:
– Короку-сан, вы советуете мне притвориться больной, а ведь я и в самом деле больна. Все хотела показаться вам, да так и не собралась, думала, мнительность… Что бы это могло быть? Вот тут, в животе, временами какие-то странные боли… Еще перед отъездом они меня мучили.
Один из мужчин, тот, что сидел, согнувшись пополам, усмехнулся. Йоко строго на него посмотрела, но затем тоже улыбнулась.
– Может быть, сейчас не время говорить об этом или вы думаете, что я притворяюсь, но у меня и в самом деле бывают боли… Короку-сан, так вы потом посмотрите меня?
На этом, собственно, совещание и закончилось. Курати и Йоко остались вдвоем. Йоко ткнула Курати пальцем в щеку.
– Итак, теперь я настоящая больная…
Вдалеке уже виднелось густое облако дыма и копоти над Сиэтлом, и Йоко вернулась к себе. Она надела белый европейского покроя капот, длинные волосы заплела в косу и легла в постель. Хотя жалобы Йоко на нездоровье были восприняты как шутка, она давно уже ощущала недомогание. Стоило ей застудить поясницу или поволноваться, как в нижней части живота начинались спазмы. На пароходе они ее не беспокоили, и впервые за последние годы Йоко наслаждалась радостью здоровья. Но к концу путешествия снова стали появляться боли, и с каждым разом все сильнее. Часто немели ноги, поясница, а глаза заволакивало туманом. Лежа в постели и поглаживая живот, Йоко старалась представить себе, что будет, когда пароход подойдет к Сиэтлу. Надо чем-то заняться, думала Йоко, хотя никаких особых дел не было, по крайней мере создать видимость того, что она готова к высадке, собрать вещи, иначе план их не удастся.
Йоко поспешно встала и принялась аккуратно укладывать в чемодан разбросанные повсюду роскошные наряды. Кимоно, в котором она была сегодня, перед тем как лечь в постель, Йоко надела на плечики так, чтобы видна была подкладка и прелестное нижнее кимоно, и повесила на вешалку. Оставленную Курати трубку и его служебный журнал она старательно спрятала в ящик, а оттуда вынула письма Кото. Перед зеркалом она поставила фотографии сестер и Кимура. Да, чуть не забыла самое главное. Она позвала Короку и попросила его приготовить пузырьки с лекарствами и температурный лист. Почти половину содержимого пузырьков, принесенных Короку, она сразу же вылила в плевательницу. Затем достала из чемодана подарки, переданные в Японии для Кимура. Тут были самые разные вещи, уже одним своим запахом напоминавшие родину. Йоко остановилась посреди каюты, перевела дух и осмотрелась. Все было точь-в-точь как в день отъезда из Йокогамы, только цветы увяли, и их выбросили. Йоко смотрела на все эти вещи, овеянные ароматом воспоминаний, и сердце ее болезненно сжималось. Однако слабость быстро прошла и, против обыкновения, не вызвала слез.
В каюте было тихо, слышался лишь легкий шум лебедок. Душа Йоко была так же безмятежно спокойна, как поверхность озера в безветренный день, а тело охватила томная вялость.
Часы в столовой пробили три. И, словно догоняя их тугой звон, оглушительно взревел пароходный гудок. Йоко догадалась, что «Эдзима-мару» входит в гавань. И сразу же в груди ее поднялось смятение. Мысли приняли неожиданный для нее самой оборот. Долгое путешествие на пароходе кончилось. Вот она и в Америке, куда так стремилась с юношеских лет, чтобы учиться журналистике. Вот она и в Америке, о которой мечтала, но никогда не надеялась туда попасть. Кимура, наверно, ждет на пристани с глазами, полными слез, и силится унять бурю в душе. Взгляд Йоко обратился к фотографиям сестер и Кимура. Она вспомнила дочь, Садако, чью карточку не смела поставить рядом с теми. Что делает сейчас бедная девочка в тихом домике на берегу пруда, девочка, лишенная забот отца и материнской ласки? Йоко представляла себе, как она смеется, – и ей становилось грустно. Она представляла Садако плачущей – и жалость охватывала ее. Грудь сдавила неизъяснимая тоска, обильные слезы неудержимо хлынули из глаз. Йоко бросилась к дивану, схватила платок, лежавший у изголовья, и прижала к глазам. Эти чувства, неясные ей самой, вырвались из самой глубины души, печальные, тоскливые чувства, поглотившие горечь и злобу, сделавшие все до слез милым, примирившие ее со всем. «Бедная Садако, бедные сестры, бедные мои родители… Почему в таком милом сердцу мире одна только моя душа так печальна и одинока? Почему никто не знает, как успокоить таких, как я?» Крошечные обрывки этих чувств, орошенные слезами, один за другим проплывали в душе Йоко. Она стремилась хоть на время удержать их, но не могла. Между ними росла печаль, темная, глубокая, безбрежная, как беззвездная ночь, как затихшее море, печаль, все окрасившая в один цвет – и любовь и ненависть. Йоко не проклинала жизнь, но ее непрестанно мучила жажда смерти. Исполненная жалости к себе, Йоко горько плакала, уткнувшись лицом в подушку.
