Токсар моргнул. Предъявив Ршаве такое серьезное обвинение, он явно включил в него и кое-что, за что прелат отвечать не мог. Теперь он пожал плечами:

— Они здесь, а в городе полно вонючих крестьян. И как нам теперь выдержать осаду?

— Не знаю. Как они будут осаждать такой город, как наш? Никогда не слышал, что они используют тараны, катапульты и осадные башни.

— А кто говорит, что они им нужны? Хаморам надо лишь окружить город и ждать, пока мы не сдохнем от голода.

Ршава опять взглянул на степняков. Никто из них не приближался к стенам на расстояние выстрела из лука и даже из катапульты. Они просто сидели в седлах, разглядывая Скопенцану с таким же, наверное, задумчивым интересом, с каким Токсар и другие ополченцы разглядывали их.

— Им тоже надо есть, — заметил Ршава. — Чем они будут питаться, дожидаясь, пока мы станем голодать?

— Своими стадами. И тем, что смогут украсть у нас.

— Хватит ли им этого?

— Откуда я знаю? И откуда вы знаете, что такого не будет? У нас появилось бы больше шансов, если бы в городе осталось меньше бесполезных ртов.

— Кто же тогда варвары? — осведомился Ршава. — Те, кто за стенами, или те, кто внутри них?

— Святейший отец, я не собираюсь с вами спорить. Вы можете говорить на эту тему бесконечно, и мы оба это знаем. Но я скажу вам еще кое-что из того, что знаю точно. Я знаю, на чьей я стороне. И знаю, что вы не принесли тем, кто на моей стороне, никакой пользы. — Токсар плюнул, отвергая Ршаву, как если бы тот был Скотосом.

Позабыв о достоинстве и святости, Ршава замахнулся на каменщика. Удар оказался неловким, и Токсар нырнул под него. Охваченный слепой яростью, Ршава неумело ударил вновь. Токсар отбил его кулак левым предплечьем и замахнулся сам. Через мгновение Ршава сидел на холодных камнях, задыхаясь и жадно хватая ртом воздух после удара в живот.

— Вставай, — процедил Токсар, тяжело дыша. — Вставай и проваливай отсюда, да сожрет тебя Скотос! Я не хотел этого делать. И куча свидетелей подтвердит, что ты начал драку, а я даже не сразу тебе ответил. Все, убирайся! Если опять увижу тебя на стене, у меня будет искушение тебя убить.

Ршава не мог даже вздохнуть как следует, не говоря о том, чтобы подняться. Дождавшись, пока хоть немного утихнет огонь в животе, он встал и проковылял несколько шагов, сгорбленный, как старик. Остановился, заставил себя выпрямиться и побрел в указанном Токсаром направлении. Никогда еще прелат не испытывал такого унижения, но ничего иного, как уйти, ему не оставалось. Гордость может стать непосильной ношей для любого мужчины, даже если он — священник.

Подойдя к лестнице, Ршава обернулся и ткнул пальцем в Токсара:

— Я проклинаю тебя так же, как ты проклял меня!

Командир ополченцев расхохотался и ответил жестом уличной шпаны, известным в видесских городах с незапамятных времен. Ршава едва не повторил его, но сдержался. Один раз он уже низвел себя на уровень Токсара, и ничего хорошего из этого не вышло.

Он начал спускаться по лестнице. Каждый шаг причинял боль; на последних ступеньках Ршава кусал нижнюю губу, чтобы не стонать. Но спину он держал прямо. Да, гордость воистину может стать жестоким учителем.

— Святейший отец?

— Что? — Сейчас прелат ни с кем не желал говорить. Ему хотелось вернуться в резиденцию и сделать вид, что все, недавно происшедшее, было лишь страшным сном. Конечно, он знал, что это не так. Лучше самый страшный сон, чем эта отвратительная реальность…

Но стоящий перед ним крестьянин не знал мыслей прелата, да и не мог знать. Все в нем: и блеклая одежда, и деревенский акцент, и простонародная манера держаться — красноречиво свидетельствовало о том, кто он такой.

— Да благословит вас Фаос, святейший отец, вот и все, что я хотел сказать, — продолжал крестьянин. — Я слыхал, как вы за нас заступались, вот и подумал, что надо бы вам знать, как мы за то благодарны.

Никогда еще Ршава не ощущал, что владыка благой и премудрый благословляет его настолько мало. Но крестьянину он об этом не сказал. Тот стремился выразить свою признательность как умел, поэтому заслуживал, чтобы и с ним обращались так же. Прелат неохотно склонил голову:

— Благодарю тебя.

— Нет, святейший отец, это я благодарю вас. — И, неуклюже очертив на груди солнечный круг, крестьянин повернулся, чтобы уйти.

— Пусть и тебя благословит Фос, — добавил Ршава то, что следовало бы сказать в первую очередь.

Крестьянин помахал ему и отправился по своим делам. Аристократ от рождения, Ршава лишь смутно представлял, какими они могут быть.

Он все еще с трудом передвигал ноги, когда вернулся в свою резиденцию.

— С вами все в порядке, святейший отец? — спросил Мацук.

— Хаморы подошли к Скопенцане, — ответил Ршава. — И как теперь кто-либо в городе может быть в порядке?

Молодой священник испуганно вскрикнул. Он больше не спрашивал Ршаву, как тот себя чувствует, и от этого прелату немного полегчало.

Синяк на теле Ршавы из фиолетового постепенно стал зеленовато-синим, потом желтым. Рана в его душе затягивалась куда дольше. Он даже усомнился, заживет ли она когда-нибудь вообще.

Когда они с Токсаром встречались на улицах, оба одновременно отворачивались — как будто никто из них не ручался за себя в присутствии другого. Насчет себя Ршава знал это точно.

Несмотря на сказанное Токсаром, он все же время от времени поднимался на городскую стену взглянуть на степняков. Иногда при этом командира ополченцев рядом не оказывалось. Время от времени хаморы подъезжали ближе и пускали несколько стрел в людей на стене. Те стреляли в ответ. Несколько ополченцев получили ранения, но всего лишь несколько. Осада была несистематической, но никто уже не приезжал в Скопенцану. Впрочем, и покинуть город также никто не стремился.

Зауц стал нормировать зерно. Нормы оказались меньше, чем хотелось бы людям, но вполне достаточными, и вскоре горожане к ним привыкли. Токсар, однако, яростно не одобрял саму эту идею и хмурился всякий раз, когда видел крестьян в очереди за порциями зерна — рядом с людьми, чьи семьи жили в Скопенцане уже поколениями.

Ршава предпочитал не замечать ни этого, ни перешептывания, которое начиналось при его появлении. Токсар не был единственным, кто возмущался его отношением к крестьянам. «Да пошли они все в лед!» — гневно думал прелат.

Он возвращался в резиденцию, получив свою норму продовольствия, — гордость не позволяла Ршаве посылать за ней Мацука, — когда его кто-то окликнул. Прелат обернулся и пригляделся сквозь завесу снегопада. Он узнал Воила, гончара, второго по рангу командира ополченцев после Токсара.

— Да? В чем дело? — Голос Ршавы был холоднее зимнего ветра. Воил никогда не скрывал, что во всем согласен с Токсаром.

Но теперь гончар очертил на груди символ солнца, прежде чем заговорить:

— П-п-пожалуйста, п-пойдемте со мной, святейший отец. — Ему пришлось сделать три попытки, чтобы выдавить первое слово. Лицо у него было белым как снег.

— Зачем? — рявкнул Ршава. — Что ты покажешь мне на сей раз, лишь бы терзать мою душу?

— Клянусь благим богом, святейший отец, вы должны это увидеть. — Воил снова, еще более истово очертил солнечный круг.

— Если ты пытаешься меня одурачить, то заплатишь за это, — пообещал Ршава, сверкнув глазами. Воил замотал головой. У него был вид человека, потрясенного до глубины души. Что-то случилось. Прелат неохотно кивнул: — Тогда подожди, пока я отнесу зерно.

— Да, святейший отец. Как скажете, святейший отец… — Если Воил лишь изображал потрясение, то играл лучше мимов в день зимнего солнцестояния.

Когда Ршава вышел, гончар повел его к западной стене. Подозрения Ршавы вспыхнули вновь. Именно там Токсар показал ему хаморов, когда прелат уже начал надеяться, что они минуют Скопенцану.

— И что дальше? — гневно вопросил он, когда они приблизились к стене.

— Через мгновение вы все сами увидите, святейший отец. — Воил повторял его титул, словно тот был чем-то вроде заклинания.