«А не пытается ли Фос выяснить, сколько еще испытаний способен перенести город? — подумал прелат. — В таком случае благой бог не поскупился. Но Фос может насылать ненастья когда и сколько пожелает, а людям положено терпеть».

— У нас неприятности? — спросил Мацук, когда Ршава вошел.

Прелат не стал спрашивать, откуда молодой священник об этом знает. Наверняка догадался по лицу Ршавы — такому же мрачному, как и надвигающийся буран.

— Неприятности? Можно и так сказать… Да, можно и так.

И он кратко изложил то, что произошло на центральной площади. Мацук очертил на груди символ солнца:

— Это… это ужасно, святейший отец!

— Воистину так. И это слово точное, поскольку меня переполняет ужас. Полагаю, всю Скопенцану сейчас должен наполнять ужас. Но боюсь, что всю Скопенцану мое мнение волнует очень мало. Самое большее, на что я могу надеяться, — мы не вцепимся друг другу в глотки.

— Но наверняка все не так уж плохо, святейший отец…

— Может, и так. А может, и хуже. И этого я тоже боюсь. Мацук вышел из комнаты, качая головой, словно бы не желая даже вообразить, как это — хуже.

Ршава тоже не желал бы такого вообразить. Однако он не мог избежать тяжелых раздумий. Ему слишком хорошо удавалось предвидеть несчастья до того, как они происходили. И эта способность его не радовала. Иной раз он был готов отдать все что угодно, лишь бы от нее избавиться. Но это была часть его характера, и он предпочитал думать о ней как о даре Фоса. А вот почему владыка благой и премудрый решил преподнести ему такой дар?.. Ршава часто об этом размышлял, но так ни разу и не нашел ответа, который бы хоть немного его удовлетворил.

В тот же день после полудня снег посыпался вновь. Ветер уже не завывал, как во время прежних метелей. Нынешняя оказалась просто деловитой — она как бы объясняла, что затянется надолго. Хлопья падали и падали; росли сугробы, а снег все не переставал. Ршава радовался, что в его резиденции крыша с сильным наклоном: большая часть груза с нее скатывалась. Сильнее прелат тревожился о храме, где крыша более полога. Если на нее навалит слишком много снега, она может обрушиться.

Его опасения еще больше возросли, когда и через два дня снег продолжал сыпаться все так же обильно и равномерно. Люди, оставшиеся в домах без дров, обязательно начнут замерзать. Но, может быть, эта метель стала чем-то вроде запоздалого подарка от Фоса? В такую погоду ополченцам и крестьянам уже не до стычек. В такую погоду вообще мало что можно сделать.

Так, во всяком случае, думал Ршава. И это вновь доказывало, что он не родился на дальнем северо-востоке империи. Прожив здесь столько лет, он многое узнал, — но все же он не был местным жителем и поэтому мыслил не так, как мыслят они.

Выйдя во двор к дровяному сараю, он прихватил лопату. Мысли о дровах тревожили его не меньше, чем остальных горожан. Но прелат с облегчением убедился, что дров у него много.

На обратном пути его заставил остановиться какой-то далекий возглас. Падающий снег приглушал все звуки; Ршава заметил это, еще когда жил в столице, где снег выпадал гораздо реже. Но этот шум все нарастал и нарастал, несмотря на снегопад. И вскоре, приставив к уху ладонь, прелат различил слова:

— Хаморы! Хаморы в городе!

На несколько долгах секунд Ршава замер, словно замороженный. И не потому, что не поверил своим ушам, — хотя верить им ой как не хотелось. Растущий внутри него кусок льда не имел никакого отношения к морозной погоде. Прелату не давали покоя собственные слова.

«Если хаморы возьмут Скопенцану, вина за это падет на мою голову» — вот что он сказал Токсару. Или настолько близко к этому, что разницы не было. Каменщик, руководивший ополченцами, был мертв и не мог видеть, как судьба отомстила за него. Но ужас этой мести клещами стиснул сердце Ршавы и сжимал его, сжимал, сжимал…

Как варвары проникли в город? Этого прелат не знал. Наверное, это не имело значения (хотя некая испуганная часть сознания Ршавы подсказывала, что это, вероятно, очень важно). Но по большому счету теперь было не до раздумий. Если хаморы в городе, видессиане должны попытаться выбить их за стены, если смогут. А те, кто не способен сражаться, должны позаботиться о своей безопасности — опять-таки, если смогут.

Прелат торопливо вернулся в свою резиденцию. Когда он вошел, Мацук встретил его вопросом:

— Что там за шум, святейший отец? Почему все вопят? Из-за этого ужасного снегопада?

Ршава сказал ему, что случилось. Молодой священник побелел, как снег за окном.

— Я знаю, что ты из этого города, святой отец, — произнес прелат. — И у тебя есть родственники, за которых ты тревожишься. Иди же к тем, кто тебе дорог. Я возражать не стану. Не сейчас.

Мацук поклонился:

— Благодарю, святейший отец. Да благословит благой бог вашу доброту. Но я принес обеты, и мое место рядом с вами, а не со своей семьей. Я останусь.

— Нет, не сейчас, — возразил прелат. — В другой ситуации я мог бы и напомнить тебе про эти обеты. Но теперь, именем владыки благого и премудрого, освобождаю тебя от них.

— Вы… вы уверены, святейший отец? — Голос молодого священника дрогнул. Ршава твердо кивнул и обвел на груди солнечный круг Фоса, чтобы убедить Мацука. — Да благословит вас благой бог! — воскликнул юноша. — Когда все кончится, я вернусь. Я буду помогать вам и заботиться о вас, как я делал всегда. Клянусь, святейший отец!

— Конечно, — мягко отозвался Ршава. — А теперь иди.

Мацук выскочил на улицу. Ршава подумал, что его могут убить грабители. Но пусть он лучше умрет со своей семьей. Прелат боялся, что ополченцы не смогут вытеснить кочевников из города теперь, когда те захватили одни из ворот.

«Да ведь и меня могут убить грабители», — пришло в голову Ршаве. Он принял эту мысль с сожалением, но, как с гордостью обнаружил, без особого страха. Прелат и сейчас был убежден, что сделал для Скопенцаны все, что мог. И если благой бог пожелает, чтобы Ршава принял мученическую смерть от рук поклоняющихся демонам хаморов, то он готов совершить опасное путешествие по Мосту Разделителя. Прелат выпрямился, готовясь встретить конец со всем оставшимся у него достоинством и мужеством.

И тут достоинство растаяло, а мужество обрело новую форму.

— Ингегерд! — воскликнул он.

Ведь он поклялся Гимерию, что сделает для его жены все, что сможет. И если у него есть менее благородные и альтруистичные причины сделать все, лишь бы она благополучно прошла испытание, он не обязан никому в этом признаваться. Даже себе.

И Ршава побежал к выходу, как и Мацук незадолго до него. У молодого священника достало сообразительности прихватить лопату, чтобы прокапывать себе путь сквозь высокие сугробы. Ршава понял, что ему придется поступить так же. Мацук даже оставил ему лучшую из лопат — с более гладкой рукояткой и более широкую. Тут юноша проявил благородство.

Пристроив лопату на плечо наподобие копья, Ршава вышел на площадь. Из-за летящего снега ее дальний край был почти не виден. Однако некоторые из криков, доносившихся сквозь метель, подсказали прелату, что дела в Скопенцане обстоят скверно.

Мимо него в сторону храма брел Диген. Ршава окликнул его. Писец близоруко сощурился и, указав на храм, спросил:

— У нас там будет убежище, да, святейший отец?

— Сомневаюсь, — ответил Ршава. — Я очень сомневаюсь, что хаморам вообще известно это слово. Вам лучше или спрятаться, или сражаться.

Диген уставился на прелата так, будто тот заговорил на языке степняков, а потом, несмотря на предупреждение, все-таки вошел в храм.

Ршава вздохнул. Он не знал, почему его так удивил поступок Дигена, но все же удивился.

Другие мужчины и женщины тоже тянулись к храму. «Неужели они верят, что это здание их спасет? Если да, то они обречены на разочарование… и, вероятно, просто обречены», — подумал Ршава.

— Эй, ты! Прелат! Вонючий, голозадый, святейший мешок лошадиного дерьма!