Она попыталась отстраниться. Руки прелата стиснули ее, и это удивило Ршаву почти так же, как и саму Ингегерд.

— Один последний… настоящий поцелуй, — услышал он собственные слова.

Глаза Ингегерд распахнулись. Она стала придвигаться к нему… и ударила коленом, целясь в пах. Несомненно, она намеревалась бросить его корчащегося от боли, а потом взять лошадь и уехать, прежде чем он сможет что-либо предпринять.

И ее план сработал бы, если бы Ршава не подставил ногу под удар колена. Святейший отец ясно понял, что она замышляла, и его гнев превратился в ярость.

— Это и есть твоя благодарность? — прорычал он.

— Вы получили то, что заслужили! — парировала Ингегерд. — А теперь отпустите меня!

— Что я заслужил? Клянусь благим богом, я возьму то, что заслужил! — рявкнул Ршава, позабыв обо всем, кроме ярости.

Ингегерд снова ударила его коленом, а затем — кулаком по лицу. Она была рослой и сильной женщиной, и прелату стало больно. Но сопротивление лишь разъярило его. Он сам ударил Ингегерд изо всех сил. Ее голова дернулась назад. Женщина продолжала сопротивляться, но после удара ее движения стали медленными.

— Я возьму то, что заслужил, — повторил Ршава и задрал ее длинную шерстяную юбку. Вид ног Ингегерд только воспламенил его, хотя она пыталась лягаться и отбиваться. Когда он поднял рясу, то уже превратился в человека на грани безумия.

Ингегерд закричала, но услышать ее было некому. Они свалились с узкой кровати. Набитый соломой матрас или голая земля — сейчас прелату было все равно. Как Ингегерд ни билась, он все же взгромоздился на нее.

— Ах-х-х! — выдохнул он, войдя в нее, — скорее от торжества, чем от удовольствия.

Ингегерд укусила его за руку. Теперь завопил он — и бил ее другой рукой, пока она не разжала зубы. Кровь Ршавы и ее собственная кровь смешались на ее лице. Прелат не понимал, какими словами на языке халогаев она называет его, но то явно были неласковые слова. Но ему было все равно — все равно, пока он одолевал ее!..

— Ах-х-х! — крикнул он, кончив.

Он ощутил меньше удовольствия, чем ожидал, — и одновременно больше. Что при этом испытывала Ингегерд… он даже не думал об этом, пока его ослеплял восторг.

Наконец его лихорадочное возбуждение прошло. Он слез с нее и привел одежду в порядок. Ингегерд лежала на полу, все еще с задранной юбкой и голыми ногами. Ршава взглянул на свою руку. Она до сих пор кровоточила. Прелат удивленно покачал головой. Неужели Ингегерд действительно его укусила? Неужели он действительно сделал с ней такое? Ответы были очевидны.

— Может быть, ты и права, — сказал Ршава. — Нам будет лучше ехать отдельно.

Иного извинения он сейчас выдавить из себя не мог. Он знал, что согрешил, но не ощущал себя грешником. И хотя боль в руке напоминала о том, что он натворил, прелат чувствовал себя хорошо, даже прекрасно.

Ингегерд перекатилась дальше от него и сухо вопросила:

— Кто заставит тебя за твою глупость заплатить?

— Глупость? — К Ршаве начал возвращаться гнев. Неужели она не понимает, почему он сделал то, что сделал? — Это был… комплимент твой женственности.

Она подняла голову:

— Разве я не попросила убить меня, прежде чем хаморы меня таких комплиментов удостоят?

— Я же не хамор! — возмутился Ршава.

— Да, верно. Ты хуже хамора. Они всего лишь сделали бы то, что сделали. А ты не только сделал, но еще и лгал. Воистину Скотос глубоко в твою душу когти запустил.

— Это не так! — почти взвизгнул Ршава. Она указала на его величайший тайный страх. Но это не может быть правдой. Это не должно быть правдой! И если его проклятия срабатывали, то силу им придал какой-то другой источник, но только не темный бог. — Я не стану слушать твою ложь, — добавил прелат и отошел.

— Тебе не избежать мести, в этом мире или в другом, — нагнали его слова Ингегерд.

— Нет! Лжешь!

Он услышал, как Ингегерд за его спиной встала. Потом раздался какой-то негромкий звук, словно она что-то взяла. Прелат обернулся. Она держала нож и шла к нему с жуткой целеустремленностью.

— Тебе не избежать мести, — повторила она.

— Нет! — Ршава вытянул раненую руку, то ли желая удержать женщину на расстоянии, то ли по другой причине, которую он не желал признать даже для себя, пока этот момент не настал — или миновал… — Нет! Проклинаю тебя, нет! — крикнул он со страхом и яростью.

Глаза Ингегерд закатились. Нож выпал из обессилевших пальцев. Гнев на ее лице сменился пугающим равнодушием. Она пошатнулась… и упала. Ршава уже видел немало смертей, и теперь знал: она мертва.

— Нет! — завопил он, пытаясь изгнать не только этот момент, но и все, что привело к нему. Но где было начало всему? Когда он изнасиловал Ингегерд? Когда они вместе бежали из Скопенцаны? Когда он призвал проклятия на собственную голову, если крестьяне-беженцы причинят вред городу? Когда хаморы затопили Видесс? Когда Гимерий поручил ему заботу об Ингегерд? Когда Малеин и Стилиан начали войну?

Женщина, которая была ему дорога — и которую он, как полагал, любил, — лежала у его ног не только мертвая, но еще и изнасилованная. А почему она умерла? Разумеется, потому, что он ее проклял. А как он мог ее проклясть — и не только ее, а кого угодно? Только призвав на помощь силу темного бога. И никак иначе.

«Скотос услышал меня, — подумал Ршава. — Да, Скотос услышал меня и показал, что услышал. Может быть, Фос тоже слышал меня, но никогда не давал об этом знать. Тогда кто же из них более сильный бог?»

Да, в самом деле — кто же?

От фермы Ршава ехал в одиночестве. Снег не прекращался, хотя и сыпал уже не так густо. Но Ршаве было плевать на снег. Даже если бы метель усилилась, прелат все равно покинул бы крестьянскую хижину. Он все еще надеялся оставить там свои грехи и ошибки.

Ему не понадобилось много времени, чтобы понять, насколько тщетной была эта надежда. Тело Ингегерд лежало в орошенном доме. У Ршавы не хватило духу прикоснуться к женщине вновь — даже вытащить наружу и присыпать снегом. Но воспоминания о том, что он с ней сделал — и о насилии, и о проклятии, — до сих пор пылали его мозгу. Как бы страстно он этого ни желал, он не мог сбежать от своих грехов. Куда бы он ни ехал, они останутся с ним.

«Она сама во всем виновата, — решил он. — Если бы она уступила, как ей и положено, ничего этого не произошло бы».

Прелат знал, что пытается успокоить совесть. Это знание не мешало ему гневаться на Ингегерд и на себя. Вскоре оно не помешало ему гневаться на нее вместо себя.

Когда это до него дошло, он очертил напротив сердца знак солнца.

— Фос! — воскликнул Ршава. — Не дай мне вести себя так!

Но молитва показалась ему слабой, бесполезной и пустой. Такими в последнее время казались все его молитвы владыке благому и премудрому. Что сделал Фос в ответ на его все более отчаянные воззвания? Что-нибудь? Хоть что-то? Насколько Ршава мог судить, ничего.

И что это означало? Он вновь и вновь спрашивал себя и шарахался от приходящих на ум ответов. Теперь же, трясясь на юг по заснеженной равнине в седле хаморской лошадки, он впервые по-настоящему задумался над ними.

Мир, где он живет, — поле битвы между Фосом и Скотосом, между светом и тьмой, между добром и злом. Этому Ршаву научили с детства, в это он верил и сейчас. От границы с Макураном до границ Халоги не нашлось бы видессианина, который не согласился бы с ним.

Видессиане поклонялись Фосу. Они молились благому богу. Все они верили, что в конце концов Фос восторжествует, что он заключит Скотоса в вечный лед и в мире воцарится добро. И Ршава верил в это с детских лет — но верил бездумно. Так школьник не подвергает сомнению то, что ему рассказывают на уроке.

Теперь, вместо того чтобы просто верить, он задумался. Каковы доказательства?

— Священные писания Фоса, — произнес он вслух, как будто кто-либо (возможно, его лошадь) это отрицал.

И все было прекрасно… пока Ршава не начал сравнивать священные писания с тем, что видел вокруг себя. Грех расцвел пышно, как никогда. Империю Видесс пожирала гражданская война. На ее территорию ворвались хаморы. Они бродили по ней где хотели и делали все, что хотели. Магия и молитвы оказались бессильны их остановить.