Именно тогда-то мама и отбрила мою социальную работницу, Кончиту из Боливии, сказав ей как-то вечером перед уходом к Петре:

– А, вы из Боливии! Так это у вас там Че Гевару убили?…

Мы до сих пор смеемся, вспоминая, как она после этого пулей вылетела из моей комнаты и после этого действительно не лезла мне уже больше в душу…

Я к тому времени уже совершенно взяла себя в руки, загнала свои чувства куда-то в Марианскую впадину в душе и делала все исключительно по правилам – все, что мне полагалось и все, что от меня ожидалось. Я записывалась в очередь на предоставление социального жилья, прекрасно отдавая себе отчет, что я никогда, ни за что, ни за какие коврижки не останусь жить в этой стране – на пособие по безработице, с тяжело больным ребенком, без поддержки родных и близких, да еще и с ревнивым бывшим мужем под боком, от которого тебя не защитит тут ни одна полиция. Оставаться жить там было бы равнозначно самоубийству. И что тогда будет с Лизой? Я не сомневалась, что вырвусь оттуда словно птица из клетки – при первой же такой возможности. Но пока надо было этого не показывать. Не кричать об этом на каждом километре и со всех колоколен. Здесь нельзя было подобно моему дедушке, кричать: «Ты что делаешь, елки зеленые?», хватая жулика за руку. Как это ни странно, из собственного опыта я могу совершенно уверенно утверждать, что это не в Советском Союзе, а именно в «свободном мире» нельзя быть самой собой и говорить вслух то, что думаешь.

Многострадальная француженка, которая теперь была совершенно одна и за пределами приюта, выходя в город, была вынуждена снова вести переговоры со своим марокканским мужем, чтобы к нему вернуться (не потому, что ей этого хотелось, а потому, что для нее это была единственная возможность увидеть своих детей, ибо никакая из голландских инстанций ей в этом помогать не собиралась), по-прежнему плакала, глядя на Лизу, и шептала мне, когда никто не слышал:

– Вам надо бежать из этого места… Это место очень плохое, скверное!

И я мысленно утешала ее, что так мы непременно и сделаем. Но вслух даже ей этого сказать не могла.

«Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и ни герой,

Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!»- утешала я Лизу, напевая ей по вечерам «Интернационал» в качестве колыбельной.

И когда в начале ноября настало наконец то великолепное, холодное утро, когда мы все втроем отбывали в Схипхол, я была готова петь вслух!

В одном самолете на Москву с нами оказался призывавший в свое время собственную жену не вмешиваться в мою личную жизнь цивилизованный российский профессор. И один из знакомых мне еще по первой моей поездке в Нидерланды бывший голландский студент-славист, который теперь превратился в пузатого важного бизнесмена, не по-западному затянутого во все кожаное. До чего же все-таки тесен мир…

Это был самыи прекрасный, самый незабываемый полет на самолете в моей жизни. Наверное, так же чувствовал себя Финтан, когда позади осталась наконец-то его латиномериканская тюрьма.

А когда дома Лиза, заслышав по телевизору «Широка страна моя родная» из невесть как попавшего на экран в ельциновской России советского фильма «Цирк», вдруг поднялась на ножки и, радостно смеясь, побежала к телевизору, счастье мое стало таким огромным, что кажется, всерьез грозило разорвать мне сердце…

И хотя всего через 2 месяца мне снова пришлось уезжать – в Ирландию, о чем вы уже знаете, – теперь уже я твердо верила, что новая жизнь наконец-то началась. Уже никому не сбить нас теперь с пути. Точно так же я чувствовала себя и сейчас…

…Нет, нет, просто не может быть, чтобы с Ойшином что-нибудь случилось! Я бы почувствовала, если б ему было плохо. Он обязательно должен вернуться, говорила я себе. А главное – теперь весь мир должен будет узнать о том, что замышлялось на Антилах. Хотя сами антильцы и не имели к этому ни малейшего отношения….

Через полчаса нервы у меня снова начали сдавать. Меня бил озноб, несмотря на теплую тропическую ночь; и чтобы разогнать страхи, я танцевала на пирсе подобие «Цыганочки» – под удивленные взгляды сержанта Марчены. Он несколько раз пытался рассказать мне, что говорят сейчас по радио, но я слушать его упорно отказывалась, поясняя ему, что это будет выше моих сил.

Прошла, казалось, целая вечность, когда наконец послышалось приглушенное тарахтение мотора, а еще минут через десять я, к ужасу своему, осознала, что это был вертолет. Американский вертолет!

Я вскочила на ноги и бросилась к сержанту Марчене.

– Зигфрид! У тебя оружие есть?

Сержант Марчена посмотрел на меня с удивлением, хотя, по-моему, было очевидно, почему я его об этом спрашиваю.

– Есть, конечно. А зачем тебе?

– Не видишь?

– А…- сержант Марчена засмеялся и махнул рукой, – Я совсем забыл тебе сказать. Это же Ойшин. Он договорился вчера с Луисом Альваресом, что тот с напарником довезут его после операции сюда…

– Американцы? На вертолете? И они знали о нашей операции? А ты уверен, что они не прилетели сюда только для того, чтобы прихватить и нас с тобой и отвезти обратно на Кюрасао?

– Уверен,- сказал сержант Марчена,- Потому что оба они уже попросили политического убежища в Венесуэле. Джонсон даже свою кюрасаоскую подружку с собой захватил. Правда, американское командование еще об этом не знает. Для него они просто выполняют обычный дежурный полет. И об операции эти двое не знали почти ничего. Только в самых общих чертах да и то уже после ее осуществления. Впрочем, если ты в них не уверена, я с удовольствием дам тебе пистолет. На всякий случай…

Я не успела ничего ответить, потому что в этот момент вертолет с шумом приземлился, подняв вокруг нас небольшую песчаную бурю, и на песок спрыгнул Ойшин. Живой, невредимый и чуть дышавший от усталости….

Живой!! На свободе!

Ойшин побежал мне навстречу. Я тоже, как загипнотизированная, шагнула к нему: бежать у меня уже не получалось. Мы не сговариваясь бросились друг другу на шею.

Ойшин повернулся к сержанту Марчене:

– Ребята, уйдите, а? Мне надо поговорить с Саскией с глазу на глаз.

– Ta bon, – засмеялся сержант Марчена – Saskia, si e terorista ei lo bai molest;bu, grita duru, he ?

Ойшин гладил мое лицо, а я смеялась сквозь слезы радости. Раньше я не понимала, как это люди могут плакать от радости. Помню, как я недоумевала, когда увидела по телевизору плачущую на пьедестале почета на Олимпиаде в Лейк-Плэсиде Ирину Роднину. И, несмотря на данный 5 лет назад зарок, мы с Ойшином потянулись друг к другу губами. … Постойте, постойте, что же это он делает?!… Друзей так не целуют, Ойшин!…

– Мo chaisce…- тихо сказал Ойшин.- Is gra liom thu …

Ой, мама….

Я боялась дышать. Было совершенно темно, только мириады звезд светились над нашими головами. Тихо плескало море.

Я так боялась открыть глаза!

Я дожила-таки до этого дня… Когда меньше всего того ожидала. Но всегда ли лучше поздно, чем никогда? Ведь три вещи никогда не вернуть назад: время, слово, возможность…

***

..Хорошо, что любопытный сержант Марчена не выдержал:

– Ребята! Для этого у вас будет еще сколько угодно времени! – прокричал он с борта своей моторки, – А сейчас вам надо уходить. Точнее, улетать. Не забывайте, что Луису с Сэмом после вас еще добираться до Венесуэлы. А мне – возвращаться домой. И с честными глазами говорить начальству, что за время моего дежурства никаких происшествий не случилось… Да и на Бонайре вас уже ждут. Так что давайте прощаться.

Ойшин разом смутился и снова превратился в такого знакомого мне Кая из «Снежной королевы» – с ледяным осколком то ли в глазу, то ли в сердце.

– Они будут искать вас в направлении Маргариты или Коро, – продолжал сержант Марчена, – Они ведь подумают, что вы венесуэльцы или даже кубинцы. А вы тем временем двинетесь к Бонайре. Да еще на таком транспортном средстве, что им и не снилось. Да что это с вами, ребята? У вас такой вид, будто вы оба вот-вот упадете в обморок. Так нельзя. Не время сейчас расклеиваться. Мефрау Саския Дюплесси, ты вся белая как мел. Вот, выпей немного рому! Nami un sunchi. I te despues !