сильной женщиной, но и первой в городе красавицей. Я, пожалуй, до

самого последнего момента считала, что нет такой проблемы, которая была бы

маме не по плечу. И тем труднее мне было сейчас понять, что с ней творилось.

Недавно мама вышла на пенсию, хотя была ещё достаточно молодой. Честно говоря, она, наверное, поступила правильно: ибо слишком больно было смотреть и не иметь никакого влияния на то, как распродается по кусочкам родной завод, как останавливается производство, как цеха, совсем ещё недавно выпускавшие продукцию, превращаются в склады, и как радуется этому новое заводское руководство, похожее по своему умственному уровню на стрекозу из басни Крылова: " Счастье-то какое привалило, можно ничего не делать, а денежки идут!" – как откровенно-наивно говаривал новый директор,

до которого ну никак не доходило, что завтра ему скажут: "Ты все пела? Это

дело… Так пойди же попляши!".

Я вспомнила одну из горячих дискуссий дома, между мамой и моим «новорусским» брательником Гришей, высокомерно презиравшим "инженеришек" и "работяг", которые "не умеют делать деньги".

– Если бы не мы, вас бы сейчас искать негде было! Вы вот уже второй десяток лет

прожираете то, что мы создали – а сами не создаете ничего!- отбрила его

мама, и я была с ней совершенно согласна.

Однако с недавних пор мне стали бросаться в глаза нерациональные противоречия

в мамином поведении, а сама мама становилась все менее и менее узнаваемой -

вплоть до того, что я все чаще стала её просто бояться.

С одной стороны, в молодые годы мама любила французские духи, Алeна Делона

и охотно слушала по вечерам "Голос Америки", "Немецкую волну" и BBC- и в

партию вступила, по её собственному признанию, в значительной мере для того, чтобы стать начальником. С другой – сегодня она считала все не только советское, но

даже и сегодняшнее российское (несмотря на то, что тут же говорила, что

власть у нас в стране находится в руках паразитов и сволочей!)

безупречным, а всех западных людей- без исключений – законченными идиотами.

С тех пор, как она поселилась со мной, я постепенно начала опасаться

выходить с ней на улицу: мама разговаривала сама с собой, передразнивала

совершенно незнакомых ей людей в магазинах, говоривших на непонятном ей

языке (учить который она наотрез отказывалась, заявляя тут же, что ей не о

чем разговаривать "со здешними дебилами") – и даже, к великому моему стыду,

соседских собак.

– Гав-гав-гав!- громко бросала эта почти 60-летняя солидная

с виду, до сих пор ещё красивая женщина, проходя мимо соседского забора, в

ответ на доносящийся оттуда лай…

С одной стороны, здесь она называла местных жителей "питекантропами" и

"ленивыми аборигенами", не в пример таким умным, трудолюбивым и образованным

нашим с вами соотечественникам. С другой стороны, когда мы с ней приезжали в Россию, мама и там поминутно обрушивалась на ни в чем не повинных и совершенно её не касавшихся прохожих на улицах, в маршрутках и в очередях, называя их "быдлом" и "потомками крепостных рабов"…

С одной стороны, она гордилась тем, что её поколение "создало промышленность" и презирала торгашей за то, что они не создают ничего собственными руками, и всячески хвалила тружеников – с другой стороны, она считала себя потомком графа в седьмом поколении (хотя вряд ли её вышеописанное поведение можно было назвать аристократическим!) и потому – на голову выше окружающих: её любимой фразой, которую она повторяла регулярно хотя бы 3-4 раза каждый без исключения день, была: "В 1913 году население России на 85% состояло из крестьянства…", – из чего автоматически следовал холопский характер сегодняшних россиян. Которых она тут же все равно объявляла на голову выше примитивных англичан или ирландцев…

Мама закатила мне скандал вселенского масштаба, когда узнала о моих отношениях с Кираном, хотя я пыталась объяснить ей, почему так вышло. Хотя сначала она сама

всячески поощряла наше знакомство – ибо Киран мог все починить дома, был, по

её мнению, "далеко не урод, в отличие от них всех здесь", был человеком

"революционных корней" и работал с утра до вечера без выходных (тоже "в пример им тут всем").

Она никак не могла простить Кирану (хотя он и не нуждался в её прощении, ибо был ни в чем не виноват!) того, что у него не было диплома: как ни старалась я объяснить ей, что получение высшего образования само по себе – ещё не гарантия подлинных человечеких качеств, достойных уважения и делающих людей счастливыми, и что в здешних условиях получить высшее образование представителю угнетенной общины, выросшему в рабочем

гетто, было почти так же невозможно, как для горьковского Павла Власова. Таким людям можно было заниматься только самообразованием, дипломов не дающим. Я приводила в пример Лидера, закончившего все лишь среднюю школу и тем не менее – человека семи пядей во лбу, но это не производило на маму впечатления:

– Он хоть достиг чего-то в жизни. У него два дома есть, он книжки публикует! А этот твой бездомный питекантроп..

Так значит, достичь чего-то в жизни, по мнению этой пламенной сторонницы

коммунистических идей, – это иметь два дома? Вот этого я понять никак не могла. В рассуждениях мамы, на мой взгляд, начисто отсутствовала логика. Казалось, что если бы я назвала черное черным, мама стала бы непременно уверять, что это – белое, и наоборот. Сначала она отвергала идею моего чувства к Ойшину, о котором я не очень распространялась, но как-то раз упомянула ей:

– Такие люди все – с нарушенной психикой! С ними лучше не связываться!

А теперь она же ставила в вину Кирану, что тот не просидел в британских застенках так долго, как Ойшин: "Вот Ойшин твой – настоящий революционер! А этот никчемный тип даже в тюрьме не сидел как следует!"

Как следует?!

За последние месяцы мама умудрилась превратить нашу скромную, но относительно

счастливую жизнь в сущий ад. Я вспомнила, как до её приезда, когда бы нам с Кираном ни было трудно, мы не отчаивались и находили эмоциональную разрядку в том, чтобы подшучивать даже над самыми отчаянными ситуациями. Собственно говоря, это-то качество мне в нем так и понравилось. Рядом с ним было легко на душе, – что по здешней жизни было просто необходимо как кислород. Какие бы проблемы ни возникали, Киран никогда не паниковал.

– Don't you worry yourself about it, love , – повторял в таких случаях он. И мы вместе решали, как с этим справиться. Острые шуточки над своими же проблемами превращались для нас в своего рода спортивное состязание, после которого на

душе становилось светло. Мы знали, что что бы ни случилось, рано или поздно мы справимся со всем,если не будем паниковать – и что "никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и ни герой" соответственно.

Мама, в отличие от нас, паниковала при одной только мысли о том, что что-то идет не так, как надо, – и сразу же, ещё не зная всех фактов, начинала обвинять в этом прежде всего тех, кто был ближе всего. Раньше, до встречи с Томом, и я сама была такой же, причем даже не замечала этого за собой, просто жизнь была намного тяжелее и неприятнее от этого. Я попыталась объяснить маме, что очень многое в наших жизнях зависит от того, как мы подходим к решению проблем и под каким углом мы на них смотрим, но это не произвело на нее никакого эффекта.

Скоро я должна была потерять работу – в результате массовых сокращений в нашей фирме, что, казалось бы, должно быть совершенно неудивительным для любого человека, знакомого с основами марксизма и с теорией периодических кризисов капиталистической экономики. Скверным было не столько это, сколько то, что меня никуда на новое место не возьмут – потому что незадолго до этого я забеременела. Ну и что ж, разве я нарочно так подгадала? Или разве будущий ребенок в этом виноват? Однако мама, в прошлом отличница университета марксизма-ленинизма, не нашла ничего лучшего, чем обвинить в потере работы… меня саму. И пилила меня с того самого дня без устали ежедневно: " Ты ничего в своей жизни не достигла. Я на тебя такие надежды возлагала, столько всего в тебя вложила, а ты…."