Как только я поняла, в какую сторону повернули мои мысли, я тут же позвонила своей университетской подруге Петре – той самой, высокой краснощекой, прямой в обращении Петре, которая так любила императрицу Елизавету Петровну и дарить мне свои старые наряды…
…В те страшные месяцы я по-настоящему узнала и человеческую подлость, и человеческое благородство. Узнала, кто мне был настоящим другом, кто- «и не друг, и не враг, а так», а кто оказался, как ни странно, и врагом. Петра на 200% вошла в первую категорию.
Петра поняла все с полуслова.
– Сиди, никуда не уходи, мы с Филаретом сейчас приедем.
Филарет – это ее сын, который всего на 4 года младше меня. Петра назвала его в честь нашего церковного деятеля: имя уж больно красивое, по ее словам.
А куда еще мне было уходить?… Я решила собрать хотя бы минимум вещей с собой, кое-какие личные бумаги – и заодно перерыла все в поисках паспорта. Но паспорта так и не было. Скорее всего, Сонни запер его в сейф: этот сейф достался мне от университета вместе со старой списанной конторской мебелью, которую разрешила мне взять декан, когда мы с Лизой въезжали в отдельную от Сонни квартиру. Когда я ее так опрометчиво сдала обратно, всю эту мебель Сонни перевез в Роттердам. Сейф ему очень понравился, и я отдала его ему. Вместе с ключом…
Да, паспорта я не нашла, но зато обнаружила в хаосе из вещей написанную Сонниной рукой записку. Обращался он в ней не ко мне: видно, просто решил изложить на бумаге все, что его так мучило, и что я за все это время так и не смогла из него вытянуть. «Я так любил ее, а она… Она даже не хотела никуда со мной ходить, когда мы были в России – потому, что ей было стыдно, что я черный… Я любил ее, любил, а потом вдруг любовь обернулась каким-то очень гадким и ядовитым чувством»…
Трудно передать словами, что я почувствовала, прочитав эти строки… Эх, Сонни, Сонни… Почему, ну почему ты не сказал мне, как ты себя чувствуешь? Столько недоразумений можно было бы избежать, если бы мы только могли говорить друг с другом и прислушиваться друг к другу… Я пыталась. Но каждый раз натыкалась на стену молчания.
К тому времени, когда приехали Петра с Филаретом, я кое-как прибралась в комнатах и собрала с собой две небольшие сумки.
– Давай заедем все-таки на всякий случай в ваш местный полицейский участок!- предложила мне Петра. – Может, есть что новое…
И хотя мне было тошно ото всего этого и хотелось просто проснуться, и чтобы все происходящее мне приснилось, я согласилась. Может быть, действительно, если с ними будет говорить голландка, а не я, они смогут хоть чем-то помочь…
Надежды мои оказались напрасны. Полицейский как-то ехидно ухмылялся, поглядывая на меня и говоря, что после праздников я все узнаю. Его ехидство не ускользнуло и от внимания Петры, которая устроила ему довольно серьезную «большую стирку», высказав все, что она думает о местных стражах порядка и об их отношении к людям. Впрочем, это ничего не изменило… И не оставалось ничего, кроме самого невыносимого – ждать.
…Во вторник я была у двери моего адвоката ровно в 9 часов утра.
– Садитесь, – предложила мне она, после того, как я дополнила свое изложение ситуации фотографиями того, что я увидела, попав-таки домой.
– Меня и это не удивляет. Типичный сверхревнивый мужчина из стран Карибского бассейна. Хорошо, что у Вас такие фотографии есть. Если есть еще свидетельства того, как он с Вами плохо обращался, несите все!
Ну, какие у меня могли быть свидетельства, если я не просто этого стыдилась, а еще и скрывала от своих знакомых голландцев – потому что не хотела услышать: «Ведь ты же знаешь, что мы о них думаем?»…
– Я тоже кое-что узнала, – сообщила мне она, – Разводиться он с Вами не собирается, а вот родительские права хочет у Вас отобрать.
Сказать, что у меня внутри все похолодело- значит, ничего не сказать.
– А на каком это основании? – выдавила я из себя, – Разве я алкоголик или наркоманка?
– Он утверждает, что Вы собираетесь вывезти ребенка из страны и в качестве доказательства привел Вашу переписку по электронной почте с неким ирландским студентом…
– Что???
В глазах у меня потемнело.
– Да, вот, его адвокат уже прислала мне копии по факсу, я ознакомилась… Выглядит и в самом деле убедительно. Ну, так как все-таки на самом деле обстоят дела?
Такого удара в спину я от Сонни не ожидала. Значит, вот в поисках чего он перерыл весь дом? И это после того, как он столько времени настойчиво давал мне понять, что я ему не нужна, а я сама не скрывала от него, что по его же совету переписываюсь с Бернардом…. Не оправдывая себя, я рассказала мефрау Доорсон все как было: как я отказалась от квартиры и вернулась к Сонни, в очередной раз поверив, что наш брак можно спасти, как Сонни не разговаривал со мной уже несколько месяцев, как в ответ на мои отчаянные просьбы об общении он посоветовал мне начать с кем-нибудь переписку и даже подарил компьютер, как я плакала над письмами Бернарда, мечтая услышать такие слова от Сонни, как я хотела после получения диплома уехать домой с Лизой (ну не в Голландии же мне было после всего этого оставаться?), а потом найти работу в Ирландии и перевезти Лизу туда…
– Я не понимаю, что я, собственно говоря, сделала незаконного. Я же не собиралась прятать от него ребенка – наоборот, я предложила ему договориться, что Лиза будет у него на каникулах… Да и Ирландия не на краю света, туда всего час с небольшим на самолете, виза ему для этого не нужна. Что же, мне теперь после развода всю жизнь жить здесь только потому, что meneer этого так желает? И это называется «свобода»? Да это похуже крепостного права! Я просто хочу нормальной жизни для дочки и для себя, без его угроз, хочу жить и работать, а не сидеть на пособии всю оставшуюся жизнь. Что же в этом преступного? А что касается ирландского студента, то не буду скрывать, я намеревалась с ним встретиться в будущем и познакомиться – что, это разведенной женщине тоже будет запрещено?
– Уж очень пылкий у Вас попался корреспондент… Насколько я поняла, Вашего супруга вывела из себя фраза: «Приезжай к нам в Ирландию; я бы смог вырастить твоего ребенка как своего»?
– Меня эта фраза тоже покоробила. Я же не ответила ему на это согласием! Ведь я его в глаза не видела – только переписывалась с ним. И я ясно написала: «Спасибо на добром слове, но у моего ребенка уже есть отец»! Или это мой супруг к переписке не приложил?
– Ой, разве же можно быть такой легковерной? А он, видно, все подготовил и продумал заранее. Не удивлюсь, если он Вас и на переписку специально спровоцировал.
Ну уж нет. В это я поверить отказывалась. Сонни был импульсивен, раним и эмоционален, но его никак нельзя было представить себе расчетливым негодяем!. Но ведь я же доверяла ему и обо всем ему говорила сама именно потому, что думала, что я его знаю… А теперь уже и не уверена, знаю ли….
– Ничего. Ничего. Вы главное не расстраивайтесь. Ребенок маленький, Вы за ним все это время ухаживали, а он, естественно, этого сам делать не будет. Так что у Вас сильные позиции…, – но все, что она говорила мне дальше, звучало у меня в ушах глухо как вечерний звон из песни, и до моего сознания доходило с трудом…
Оставалось ждать судебного разбирательства. Но если вы думаете, что это было делом быстрым, то ошибаетесь: как ни настаивала мой адвокат на том, что долгая разлука с матерью нанесет ребенку психологическую травму, нам не удалось добиться назначения судебного заседания раньше, чем через месяц…
– Может быть, это и к лучшему, – сказала мой адвокат, чуть ли не потирая руки, как мне показалось, – по крайней мере, у нас будет время подготовить солидное досье.
Настроена она была очень по отношению к Сонни агрессивно. Я – нет; я была просто раздавлена горем и тем, что я воспринимала как Соннино предательство. Хотя я хорошо понимала, что он волен так же интерпретировать мое собственное поведение. Но меня гораздо больше мучало не то, что он думает обо мне и не то, что будет с нами или даже со мной, а то, как себя сейчас чувствует Лиза, что думает она, как воспринимает то, что меня нет рядом… Ведь мы никогда не разлучались так надолго. Что они сказали ей про меня – ведь она наверняка спрашивает, где мама? А у Сонни и даже у его родителей один ответ на все: заткнись, замолчи, не твое дело… Я так живо представляла себе, как Сонни запугивает Лизу, а она беззвучно, чтобы не рассердить его еще больше, ревет по ночам в подушку, что с трудом побарывала в себе желание поехать в Тилбург и разбить нашей «оме» все окна… Или сидеть у нее на ступеньках, пока кто-нибуь не выйдет из дома, и тогда уже намертво вцепиться в него или нее… И я держалась как можно дальше от Тилбурга именно потому, что не могла за себя поручиться, а ведь если бы я сделала что-нибудь подобное, я тем самым только перечеркнула бы все шансы на наше с Лизой воссоединение…
