На демонстрациях я не была к тому времени уже лет 10. А на такой – о которой объявлялось бы на самовольно расклеянных по городу листовках – и вообще никогда в жизни. На этих листовках я вычитала, что на ней будет выступать один из лидеров этой партии (для краткости буду называть его просто Лидером). Я видела его, конечно, по ирландскому телевидению – где обычно на него яростно нападали журналисты после какого-нибудь очередного взрыва, совершенного the boys, а он с невероятным терпением стойко отказывался этот взрыв осудить, объясняя, почему тот был совершен, – и имя его мне было хорошо знакомо: не помню точно, с какого момента, но знание это уходило корнями куда-то далеко, в детство, а, как я уже говорила, все мы родом именно оттуда….

– Какой привлекательный мужчина!- сказала моя мама, когда его впервые по телевизору в Дублине увидела, – Такой серьезный, вдумчивый… В нем есть какой-то магнетизм.

Я запомнила эти ее слова, а теперь у меня появилась возможность взять для нее автограф этого привлекательного мужчины, полного магнетизма: я как раз только что купила и прочитала его автобиографию, чтобы лучше понять жизнь на Севере…

Книга произвела на меня тягостное впечатление. Подумать только, совсем недалеко отсюда в таких нечеловеческих условиях до сих пор живут кровные братья зажравшихся под «кельтским тигром» дублинцев, а тем и дела нет до их страданий! И вообще, кажется, никому на Земле до них нет дела, а когда они сами восстают в защиту своих прав, «все мировое сообщество» – этот натовский антипод нашего «все прогрессивное человечество»- выносит им «общественное презрение»: «три-четыре: (хором) фу!»…

…В тот день светило яркое весеннее солнышко, и было почти как обычно бывает ирландским летом. К дублинскому Главпочтамту – историческому зданию, в котором когда-то сражались восставшие (на его стенах даже следы пуль до сих пор видны)- собралась порядочная по размерам толпа, в которой, как мне показалось, все друг друга знали. Чуть поодаль со скучающим видом читали газетки те, кому по долгу службы за такими мероприятиями полагалось наблюдать.

Я ожидала, что Лидер выступит с речью тут же- так, по крайней мере, я поняла из прокламаций. Но его не было. Вместо этого перед нами выступила художественная самодеятельность с тем, что у нас в СССР называлось «литературно-музыкальный монтаж». Особое впечатление на меня произвел актер, изображавший одного из руководителей восстания- он даже внешне на него был похож. Было странно, что празднование годовщины восстания не является официальным праздником – все-таки от него, можно считать, ведет начало независимое ирландское государство. Сам тот факт, что годовщина эта не праздновалась официально, подтверждал, что это государство все еще не настолько независимое, как можно было бы подумать…

Официальная часть кончилась довольно быстро, но сама демонстрация еще только, оказывается, начиналась: из центра Дублина собравшиеся намеревались маршировать в Гласневин, на севере города, где похоронены республиканские герои. С внутренним волнением шла я впервые в их толпе…

Если я скажу, что это было похоже на наши советские демонстрации, я покривлю душой. Нет, не было. На нашей демонстрации царила атмосфера праздника, на этой – дух сурового милитаризма. Его подчеркивала музыка, под которую мы маршировали – флейты и барабаны придавали демонстрации характерный, пожалуй, для одного только ирландского Севера колорит. Чувствовалось, что этим людям нечего праздновать… Кроме собственной несгибаемости – несмотря на все «фу!» из уст мелкобуржуазных чистоплюев и на пластиковые пули и пытки.

Я шла в самой гуще этих людей- и ощущала то, чего ни разу не почувствовала за все эти годы ни в одной из стран капиталистического мира: тепло настоящей, не кофейно-шоппинговой дружбы. Не по отношению ко мне, конечно – меня никто из них не знал. Но я шла среди них и кожей ощущала: эти люди не предадут, на них можно положиться; тот, кто состоит в их рядах – словно член одной большой семьи…

Я смотрела на них, а в голове звучало:

«Бьют свинцовые ливни,

Нам пророчат беду,

Мы на плечи взвалили

И войну и нужду.

Громыхает гражданская война

От темна до темна

Много в поле тропинок,

Только правда одна.

И над степью зловещий

Ворон пусть не кружит

Мы ведь целую вечность

Собираемся жить

Громыхает гражданская война

От темна до темна

Много в поле тропинок,

Только правда одна.

Если снова над миром грянет гром

Небо вспыхнет огнём

Вы нам только шепните

Мы на помощь придём»

Неуловимые мстители! Трудно было бы точнее описать их.

Лидер уже ждал нас на кладбище в Гласневине. И опять, ни разу, ни в одной стране не видела я, чтобы люди так относились к политику, как относились его соратники к нему. Это было что-то очень теплое, всепоглощающее, защищающее от внешнего зла. Для этих людей он был «наш», «свой парень».

Я до такой степени изголодалась за эти годы по таким чувствам. По людям, на которых можно бы было положиться как на саму себя. С которыми у тебя были бы общие идеалы. По лидерам, за которыми хочется идти – и в огонь, и в воду. Я смотрела на них и по-хорошему им завидовала.

Лидера окружали телохранители – как и полагается, но чувствовалось, что они не профессиональные, а такие же простые люди, как и остальные участники демонстрации. Когда он закончил свою достаточно суровую речь, вся толпа, казалось, рванула к нему: всем хотелось похлопать его по плечу, что-нибудь сказать ему. У него была прекрасная память на имена, и он здорово умел разговаривать с людьми и был очень терпелив: каждому, кто говорил с ним, казалось, что он – единственный, с кем Лидер так говорит; и почти каждый считал себя даже после пятиминутного разговора с ним чуть ли не его личным другом… У него определенно был талант на эти вещи.

Увидев напор толпы, я даже испугалась и решила, что плакал мой автограф для мамы. Но тут вдруг мной овладело странное чувство – какое бывает в бассейне перед прыжком в воду с вышки. Сама не отдавая себе отчета в том, почему я это делаю, я вдохнула поглубже и вдруг нырнула под руки окруживших Лидера живой цепочкой телохранителей, до смерти их перепугав. Хорошо еще, что в руках у меня не было ничего, кроме его книги. Я протянула ему книгу с авторучкой, телохранители отбивали напор наседавшей толпы, а я нагнулась к его уху и спросила его:

– Скажите, пожалуйста, а могу я вступить в ряды Шинн Фейн, если я не ирландка, но живу здесь?

Он быстро вскинул на меня свои карие глаза за толстыми стеклами очков.

– Если Вы живете здесь, то конечно. Не имеет совершенно никакого значения, ирландка Вы или нет, – и протянул мне книгу.

По крайней мере, теперь мне было на кого ссылаться, если они опять не будут отвечать на мои письма!

И мне до ужаса захотелось стать одной из этих людей. У меня слишком давно не было настоящих товарищей. Я сама слишком давно не имела возможности никому таким товарищем быть…

Я совершенно забыла о том, что брала этот автограф для мамы. Наконец-то я нашла то, что соединяло Ирландию с моим Советским Союзом! The link that was missing in my life . Печальная улыбка длинноволосого добровольца Бобби Сэндса из наших советских газет снова стояла у меня перед глазами… Человека, который был героем в моей стране – и террористом для ее врагов. А в том, что это враги, я теперь уже сама успела убедиться – не по книжкам и не по пропагандистским передовицам газеты «Правда». По их бомбам, сыпавшимся на мирные Судан, Афганистан и Югославию. По тому, как радовались они нашим страданиям и уничтожению нашего народа их лучшими друзьями в нашей стране – распоясавшимися реформаторами-перевертышами от КПСС. Теми, которые сами всю свою жизнь усиленно лезли в красный пиджак, а теперь картинно вопят, чтобы его с них сняли…

И когда я вернулась в Ирландию после отпуска (не хочу вспоминать о том, чего мне далось еще одно прощание с Лизой!), первое, что я сделала – это написала еще одно письмо в офис Шинн Фейн.