На Москве свет клином не сошелся, говорила я себе, вспоминая, как летом, еще до поступления в аспирантуру, встретила у себя в городе на базаре одну свою бывшую одноклассницу – ту самую, у которой была кличка «Профессор». Она закончила наш местный пединститут и собиралась начать работать в школе учительницей физики. Узнав, что меня распределили в родной город, она ехидно сказала:

– Что ж, в Москве тебя не могли оставить? – с таким видом, словно это был мой полный провал в жизни.

Я вспылила. Сами-то – никто из них даже не осмелился в свое время в московский вуз поступать!

– А разве мало в мире хороших городов, кроме Москвы?

И сейчас именно эта мысль приходила мне в голову все чаще.

Не буду описывать все перипетии получения голландской визы на 3 месяца, того, каких усилий нам стоило купить билет (потому что тогда резко вдруг поменяли обменный курс денег для наших граждан, выезжающих за границу), того, как расстроился Мамаду, которого я посвятила в свои планы… Ему предстояло в этом году написать реферат по истории КПСС, от которого зависел результат всей его стажировки, а как он мог это сделать, если он по-прежнему едва говорил по-русски? Я пообещала ему, что не уеду, пока не напишу ему этот реферат.

Так я и сделала, и к концу ноября все, включая реферат, было готово… Я никого не стала предупреждать в институте, потому что сама не была уверена, что будет дальше.

– Мам, – сказала я дома, – Если у меня получится, я останусь там работать. В конце концов, у меня там есть друзья, я не просто в неизвестность еду. А если не получится, то вернусь. Тогда что-нибудь придумаю, чтобы уладить здесь неприятности, если они у меня будут.

Мама только всплеснула руками, но она знала, что характер у меня твердый, и если я что решила, то иду к своей цели, как танк…

– Только не рискуй ничем, не надо!- сказала она. – А что я скажу Володе Зелинскому на зимнем чемпионате?

Это было мое больное место,и она это знала!

– Может, я еще вернусь до того времени! – сказала ей я.

…Но была и еще одна, главная причина того, почему я решилась на все это – причина, в которой я никому не сознавалась, боясь, что меня засмеют. Я думала, что мне просто не поверят, но…

…Я не могла как следует выразить словами свое тогдашнее состояние, но на душе была смесь боли от растущего сознания собственной ненужности и тревоги от сознания каких-то все еще неведомых, но совершенно очевидно сгущавшихся над страной туч.

Дело было не только в том, что «скрипач не нужен ». Я кожей чувствовала то, чего не видела еще моя мама: что грядет катастрофа. Такая, после которой осуществление моей мечты потеряет всякий смысл. Я не знала, какой именно она будет, не знала, с какой стороны ее ожидать, но в том, что она скоро грянет, я почти не сомневалась.

Конечно, было малодушием бросать страну в такое время. Все мы знаем поговорку о том,

кто именно бежит в первую очередь с тонущего корабля. Оправдываться в данном случае бессмысленно. Единственное, что можно – это попытаться объяснить, почему так произошло.

Я не видела, на кого можно было опереться и к кому примкнуть, чтобы эту катастрофу предотвратить. Голос Нины Андреевой, которая не может поступиться своими принципами, утонул в воплях бесчисленных «маленьких рейганов», которым вообще нечем было поступаться, потому что никаких принципов у них никогда и не было. Им были предоставлены все трибуны, и казалось, что других людей, кроме них, в стране больше не осталось. Хотя конечно же, это было не так. Просто рыба усиленно тухла с головы.

Я попыталась внушить себе, что мне безразлично, что будет. Что на моем веку у нас в стране уже давно не было революционеров, и что именно поэтому я так надеялась встретить их среди африканцев. Что страна, в которой люди настолько обезумели, что допускают такое с ней сотворить, что разворачивалось на моих глазах с нашей, заслуживает всего, что бы с ней ни случилось. Но все это было неправдой, все это были лишь отговорки для успокоения собственной совести.

«Хабиба же говорила мне, что для того, чтобы человек стал революционером, надо послать его учиться на Запад. Раз мне не встретились революционеры среди африканцев у нас, наверно, встретятся там!» – подумала я.

Я могла бы насочинять с три короба что-нибудь героическое, как это делают тысячи отечественных «сказочников», ищущих на Западе политического убежища, хотя на самом деле к политике они не имеют ни малейшего отношения. Но я не собираюсь этого делать. Я могла бы сказать, что не я одна чувствовала себя так в те дни (например, Никита Арнольдович тоже!), но и это не оправдание.

Я совершила малодушный, трусливый поступок, бежав от проблем своей страны – и я в этом признаюсь и винюсь. Mea culpa!

«Ну, словом, до того царевну довели, што она скидыват с пальца кольцо, бросила на пол, и говорит: «Не доставайся, собака, ни тебе ни мне!» – так и я, оставила обе аспирантуры и морозным ноябрьским вечером села в поезд и покинула Москву….

…В последний мой день в Советском Союзе шел густой снег – как бы для того, чтобы я запомнила наши зимы. Уезжала я на поезде – самолет уже тогда стал мне не по карману.

– Это даже интереснее, через пол-Европы ехать!- сказала мама.

В Берлине (ГДР) мне надо было пересаживаться на другой поезд, на другом вокзале, который находился в Западном Берлине. По-немецки я не говорила. Но у меня был в «нашем» Берлине- угадали! – друг по переписке Детлеф, который вызвался меня до того поезда проводить (восточным немцам как раз только-только разрешили посещать Западный Берлин).

До Белорусского вокзала мама провожала меня вместе с Мамаду. Все трое мы крепились. До отъезда зашли в кафе на 15 этаже гостиницы «Москва» – то самое, мое любимое!- на прощальный ужин. Я попросила маму не оставлять Мамаду одного и помогать ему, пока он у нас в стране будет.

Когда поезд тронулся, Мамаду не выдержал первым и разрыдался, бросившись моей маме на шею. Мама тоже не выдержала и начала вытирать слезы, и я почувствовала, как у меня резко защипало в носу.

Что я делаю? Зачем я это делаю? И что будет, если я этого не сделаю?

Все эти вопросы вихрем прокрутились у меня в голове. Но поезд уже уносил меня на Запад…

…Польша, занесенная снегом, была необыкновенно хороша. Берлин мне понравился немного меньше, но выглядел он вполне симпатично, и люди тоже казались вполне своей жизнью довольными. По сравнению с горбачевской Москвой это был, конечно, оазис.

Детлеф работал инженером на заводе. Я остановилась у него на пару дней, прежде чем продолжить свое путешествие – хотелось посмотреть город. Единственное, что мне не понравилось – это звукопроницаемость в его квартире: было слышно почти каждое слово от соседей. А так ГДР даже тогда выглядела в моих глазах вполне солидно.

Через 3 дня рано утром я и Детлеф перешли через Чекпойнт Чарли, и он усадил меня на мой голландский поезд.

ФРГ оказалась страной контрастов – в смысле разнообразия сменяющих друг друга пейзажей. Я жестами объяснялась с какой-то немецкой семьей, оказавшейся моими соседями по купе. Когда я общаюсь с немцами, я всегда удивляюсь, как это они могли с нами воевать во время прошедшей войны. Но им, естественно, лучше об этом не говорить…

Когда поезд пересек голландскую границу и остановился в первом голландском городе – Хенгело, на душе стало легко, сердце забилось радостно. Я узнавала знакомые желтые поезда и красные почтовые ящики за окном. Жизнь впереди казалась бесконечной.

Представлялась одной сплошной чередой счастья, без проблем.

Никогда еще я так глубоко не заблуждалась!

.. Что было дальше, вы в общих чертах уже знаете. Оказалось, что ратующие за свободу передвижения для советских граждан и такие толерантные голлландцы вовсе не радуются, когда мы этой свободой пользуемся… Конечно, можно было бы начать врать, что меня дома преследуют по политическим мотивам и получить беженский статус, тем более, что тогда еще это вовсе не было так трудно, как сейчас (я сама потом встретилась с массой людей, которые остались в Голландии, именно так и поступив – наврав о преследованиях!). Но я не хотела, не могла возводить напраслину на свою страну. Если даже мне что-то было в ней не по душе, это было наше, внутреннее дело. Я уже практически собиралась домой, когда встретилась с Сонни…