Мы разговорились.
– Я хочу увидеть настоящую, обыденную жизнь,- сказал мне Гус, – Понимаешь, столицы – они везде в чем-то одинаковые, а вот как живут люди там, где еще сохранились местные традиции…
И я решилась на смелый шаг – свозить его в гости в наш город. Смелый – потому что Гуса было видно за версту, что он не наш человек. Если бы я даже сказала, что он эстонец, мне бы просто никто не поверил. Хотя Гус немножко по-русски знал.
Поездка обошлась без приключений. Только один раз к нам подошел на улице какой-то дедушка и задал классический наш вопрос с умыслом:
– Вы не скажете, сколько времени?
Вы думаете, его это действительно интересовало? Он просто хотел услышать, что ответит Гус – проверить, иностранец тот или нет. Дедушке стало любопытно.
Гус понял, что его спросили – хотя и не понял, что это был вопрос на засыпку.
– Сейчас 13 часов 45 минут- сказал он с сильным акцентом.
– А, без четверти два!- обрадовался дедушка.
– Нет, – очень строго и все с тем же акцентом сказал Гус, – 13 часов 45 минут.
Я поспешила его увести от греха подальше.
Наш город привел его в восторг. Он бродил по улицам, фотографируя старые деревянные дома, каких не осталось в Москве, пил воду из-под колонки, пробовал клубнику на базаре, залез вместе со мной на колокольню местной церкви… Я даже сводила его к нашему старому дому, где бабушка, дедушка и Шурек тогда еще жили. Внутрь мы не стали заходить: бабушку бы инфаркт хватил, но зато посидели на огороде на травке возле моих качелей, и я угостила его щавелем прямо с грядки. А когда он увидел у колонки женщину с ведрами на коромысле, Гус пришел в такой восторг, что перепугал ее до смерти. У нас в квартале отродясь не бродили высоченные иностранцы с дорогими фотокамерами!
– Вот это жизнь! – восклицал он то и дело, – Все натуральное, природное; спокойно как! А эти наши дурачки пусть копаются там в пустом супермаркете….Они не видели настоящей России!
Было приятно это слышать. Бывают же и среди голландцев думающие люди с неограниченным шорами витрин кругозором!
На прощание голландские студенты решили было оставить нам свои недоеденные полбанки арахисового масла – которое, к слову, у нас никто не ест и вообще не знает, что это такое. Но потом посовещались, передумали и забрали эти полбанки с собой. Что ж, им оно нужнее! Голландцы развеселили нас куда больше, чем их – наши пустые прилавки. Таких крохоборов мы еще не видели. Решить оставить свои обьедки людям, которые их совсем об этом не просили и в том не нуждались, – а потом передумать и увезти эти объедки обратно в свою страну – да, для этого действительно, наверно, необходим четырехвековой опыт демократии!
…Диплом я написала на удивление самой себе быстро. И защита прошла гладко, как по маслу. Наверно, еще и из-за того, что ни один из преподавателей ничего толком не знал по моей теме и не знал, какие вопросы мне можно было задать: уж слишком она была экзотической… «Роль африканских архивов в сохранении устной исторической традиции».
Я была уверена, что после защиты мы в общежитии закатим все вместе большую и хорошую прощальную пирушку – ведь это было наше серьезное прощание друг с другом и с такой важной частью нашей жизни! Но, к моему удивлению, этого не произошло. Дух «перетягивания одеяла» начал передаваться уже и нашим студентам, никому не было дела до других. Все быстро собирали свои вещички и уезжали. Лида, уезжавшая к супругу в нашу «вторую столицу», держалась так важно, словно выиграла в лотерею. Я не узнавала ее. Я думала, что как раз она-то будет первой, кто захочет, чтобы мы вместе провели этот последний день…
Последнее, что я помню из жизни в нашем общежитии – это прощание с моими друзьями-иностранцами. Оно было грустным вдвойне, потому что шанс, что мы действительно никогда больше в жизни не увидимся, был в данном случае намного больше.
Я со слезами простилась с Хабибой, за день до этого – с Фатимой, потом еще с несколькими однокурсниками. С Мамаду я не прощалась, потому что ему оставался в Москве еще год, и даже если бы я не поступила в аспирантуру, я бы все равно приезжала его навещать. Тадессе на прощание важно пообещал присылать мне открытки к 7ноября. Ни одной открытки от него я с тех пор так и не получила…
С Саидом мы не прощались – ни я, ни он не хотели этого. Последний раз я видела его в окно общежития – его сутуловатую спину, когда он с чемоданами влезал в такси… Я с трудом сдержала желание запустить по этой спине с 7 этажа сырой картофелиной поувесистее. Уверена, что он был счастлив, что наконец уезжает «от этих русских дикарей»!…
… Я возвращалась домой из Москвы в тот день с вещами, на последней электричке. Сначала вагон был переполнен, – так, что даже стоять было почти негде. Тем сильнее раздражало, что в самой середине вагона оттаптывали ноги пассажирам пьяные, обросшие типы уголовного вида, крутившие громко, на весь вагон, какие-то свои, блатные записи на магнитофоне. И никто уже слова им сказать не смел. Я еще «не врубилась в перестройку» – и когда один из хамов, только что, видимо, вышедших на свободу из мест не столь отдаленных по какой-нибудь амнистии для «врагов народа», толкнул меня, я толкнула его в ответ. Он что-то зарычал, а толпа с ужасом посмотрела на меня, как будто это я сделала что-то из ряда вон выходящее.
Но я так ничего и не поняла. Потому что считала, что продолжаю жить в нормальном мире. Я не поняла, почему вагон начал постепенно, но быстро освобождаться и освободился к тому времени, когда мы подьезжали к моему городу, уже до такой степени, что во всем вагоне осталась только я да эти, как теперь модно выражаться, «отморозки». Я по-прежнему не боялась их. Я таких вообще раньше никогда даже на улице не видела. Мне не могло прийти в голову, что я еду в одном вагоне с будущими «хозяевами» нашей жизни. Слишком идиотским казалось такое даже предположить – что вот все эти нормальные люди, которых вокруг меня было настолько БОЛЬШЕ, просто так возьмут и уступят нашу с ними жизнь без боя всяким подонкам.
Возможно, у меня были бы большие неприятности – из серии тех, которые опять же сегодня никого у нас в России уже и не удивляют, и не возмущают. Но меня, по-прежнему ничего этого не подозревавшую, спас от них единсственный оставшийся в вагоне кроме меня и «блатняков» мужчина – не мужчина даже, а парнишка, лет 18-19, грузин с базара. Он подсел ко мне, сказал:
– Пусть думают, что я с Вами! – и начал учить меня грузинскому алфавиту и рассказывать мне, какой замечательный сын у него недавно родился. И мерзавцы не посмели к нам даже подойти.
… А ведя я даже и не поняла тогда, что меня надо было спасать! Я поняла это только спустя лет 5, когда вернулась в «свободную Россию»…
Распределили меня в родной город, что меня вполне устраивало: я все равно не собиралась на этом месте работы задерживаться, потому что твердо решила поступать осенью в аспирантуру. Даже в две сразу: в свой институт и в Институт Африки – хоть в одной из двух да повезет!
Это было последее в истории нашего института распределение, но этого мы тоже не знали тогда.
У меня оставался месяц до поступления на работу – не то, чтобы каникулы, но все-таки лучше, чем ничего… И тут у нас в городе как раз начался чемпионат страны по велоспорту!
Как я волновалась в преддверии новой встречи со спринтером Володей! Наверно, не меньше, если не больше, чем он сам перед стартом. Я не спала буквально всю ночь. Еще зимой, до отъезда в Голландию, я не без замирания в сердце взяла в справочной его домашний адрес в Одессе – естественно, он об этом и не подозревал!- а когда вернулась, послала ему по почте журнал о велоспорте, который я оттуда привезла.
Гонщики остановились на этот раз в небольшой гостинице при самом треке. Мы пришли на трек чересчур рано.
– Зайди, спроси получил ли он твой журнал! – посоветовала мама.
– Ой, мама, я не могу, мне неудобно!
Она толкала меня к двери, а я упиралась, пока наконец эта самая дверь не хлопнула, и оттуда не вышел среднего роста курчавый, как Пушкин, темноволосый курносый паренек, совсем еще пацан.
