– Вот закончу институт, поступлю в аспирантуру, а там видно будет… Лет в 27, не раньше.

– В 27 ? – с ужасом произнес он, – Так ты же тогда уже будешь такая старая!…

Я только рассмеялась в ответ.

Рабфаковцы Марат из Караганды и херсонец Петя зачастили к Лиде как раз перед ее отъездом в Ленинград. Самой заветной Петиной мечтой была эмиграция в Америку.

– Вот где люди умеют жить!- повторял он с таким видом, словно уже съел с американцами не один пуд соли. Лиду это страшно раздражало.

– Петя, ну что ты несешь чушь! Ты же даже за границей ни разу не был!

– Представь себе, был, – отвечал он с такой гордостью, словно он в одиночку сумел выжить среди «акул капитализма», – Я в армии в Монголии служил.

Почему то, что хорошо было служить в армии в Монголии непременно означало, что в Америке райская жизнь? Мы так этого и не узнали. А Петя осуществил-таки через несколько лет свою мечту – уехав в Америку с другом на каникулы, он тайно скрылся от того со всеми деньгами и с документами… Через полгода Петя вернулся в Москву, порядком морально и физически потрепанный. И больше уже никогда об Америке не заикался…

Ну, а пока… Пока Лида с Любой уехали, а я осталась в комнате одна. И началась моя практика. Вообще-то она полагалась быть по архивному делу. Но мы с моей новой руководительницей сразу договорились, что она напишет мне в рекомендации все, что будет нужно, а на деле я буду заниматься вышеупомянутыми переводами.

Анкет было много – штук 500. Словаря у меня не было, но даже если бы и был, как я уже говорила, пользоваться амхарским словарем – это совсем не то, что пользоваться словарем английским или французским. И поначалу я очень волновалась: справлюсь ли я? Ведь дело было не только в словаре. Нужно было еще и разобрать разные почерки на амхарском: анкеты были заполнены вручную.

Сначала я взяла себе пару этих анкет на пробу. И, к своему удивлению, обнаружила, что практически все понимаю без словаря! Никита Арнольдович не зря ел свой хлеб – это вам не голландские профессора, обучающие студентов языкам, на которых они сами говорить не могут! Возможно, сказалось еще и то, что ответы на вопросы были в основном однотипные, но задача действительно оказалась мне вполне по силам.. Если встречались какие-то отдельные слова или выражения, которые мне были незнакомы, я выписывала их и справлялась потом об их значении у Никиты Арнольдовича . Но таких слов и выражений было немного.

Исследование Элеоноры Алексеевны было посвящено тому, как эфиопская молодежь воспринимает идеи марксизма. «Что вы знаете о Марксе? Что вы знаете об Октябрьской революции?”” и т.д. Она сама ездила в Эфиопию в экспедицию (счастливица!) и раздавала эти анкеты в различных школах старшеклассникам, причем не только в столице. Судя по ответам, к марксизму молодые эфиопы относились положительно. Еще бы не относиться – если бы не революция 1974 года, большинство из них вообще не умело бы ни читать, ни писать… Очень редко встречались ответы типа: «Ничего не знаю и не хочу знать!» – видимо, это были будущие местные диссиденты. Но сам тот факт, что они встречались, опровергает те ужастики, которые нынешние проамериканские эфиопские власти рассказывают о «красном терроре» Менгисту: если бы он действительно был настолько «кровожадным диктатором», кто из этих школьников посмел бы такое написать?

Амхарского Элеонора Алексеевна не знала совершенно. Ее специализацией первоначально была Нигерия, а потом уже она переключилась на Эфиопию и Сомали. Она рассказывала много интересного об Африке – правда, не о революциях, а о деталях африканского быта, например, о том, какие в сельской Нигерии, при всей ее жаре и мухах, на удивление чистые туалеты, и как быстро липнет к тебе в Нигерии твоя юбка, если ты сидишь на кожаном диване. Очень быстро мы с ней привязались друг к другу по-человечески. В Элеоноре Алексеевне было что-то очень мягкое, материнское. Ее дочка была всего на несколько лет меня моложе, хотя сама она была постарше моей мамы.

К африканцам Элеонора Алексеевна относилась доброжелательно. Это отличало ее в лучшую сторону от многих сотрудников института. Пообщавшись с ними, я была неприятно поражена количеством «случайных людей» в его стенах, для которых работа здесь, перед которой я благоговела, была не призванием, а кормушкой. Я уже приводила вам в пример одного такого – чьего-то сыночка, переводчика с португальского, который глубоко презирал ангольцев и мозамбикцев и приглашал меня к себе на дачу на шашлыки, так же глубоко уверенный, что его московская прописка для меня неотразима. Нужно ли говорить, насколько он мне был омерзителен, и как глубоко я возненавидела подобных ему людей, занимающих чужое место. Да я бы работала на такой работе даже бесплатно!

Инстутут размещался в чьем-то старом особняке недалеко от метро «Маяковская». Это было очень величественное здание. За углом находились воспетые модным в то время Булгаковым Патриаршьи пруды. Здесь можно было посидеть на лавочке в тени деревьев во время обеденного перерыва, но мне гораздо больше нравилось проводить его во внутреннем дворике самого института. Более уютного места не было во всей Москве!

Я приходила в институт чуть ли не первой, а уходила чуть ли не последней, причем совершенно добровольно. Весь день я просиживала над анкетами, не разгибая спины, в институтском читальном зале – огромном, полупустом, с невероятно высокими потолками – за исключением получасового обеда в институтском буфете, в котором периодически была очередь за каким-нибудь «дефицитом». Но «дефицит» меня не интересовал. Гораздо интереснее для меня были монографии из институтской библиотеки! Если у меня оставалось время, я читала их все в том же зале. Я тогда очень интересовалась экспедицией в Эфиопию Александра Булатовича. А еще Элеонора Алексеевна позволила мне поработать на институтском компьютере, что тогда вообще было неслыханной роскошью! А увидеть своими глазами всех наших отечественных знаменитых африканистов, иметь возможность говорить с ними…

Никогда и нигде не чувствовала я себя так на своем месте, как там и именно в те дни.

В один из таких дней, когда я была глубоко погружена в свои переводы, меня вдруг окликнули.

– Девушка, можно с Вами познакомиться?

Я подняла голову. За соседним столом сидел высоченного роста африканец и застенчиво улыбался. У него было открытое и доброе лицо. Я немного поколебалась: мое душевное состояние после известных событий с Саидом еще не пришло в норму. Например, я не могла слышать без слез песню «Миленький ты мой, возьми меня с собой! » Особенно после того, как ее исполнял на одном из студенческих вечеров дуэт русской студентки и малагасийца. Всем было смешно, а мне хотелось плакать. Когда песня доходила до последнего куплета – «Милая моя, взял бы я тебя, но там, в краю далеком, чужая мне не нужна!»-, я обычно пулей выбегала из комнаты, чтобы никто не увидел моих слез…

– Меня зовут Квеку. Квеку Сокпор – представился он, не дожидаясь моего ответа, – Я из Ганы. Учусь в Донецке, на экономиста. На 5-м курсе. Вот, сейчас ищу здесь материалы для диплома.

Что мне оставалось делать? Я тоже представилась.

Имя «Квеку» означает, что его носитель родился в среду. Кроме того, у него еще было имя христианское – Габриэль, или просто Габи. Квеку Сокпор по национальности был эве и родился в той части Ганы, которая до первой мировой войны была немецкой колонией. Именно поэтому по религии он был протестант.

Квеку Сокпор оказался галантным кавалером. Он почти каждый день дарил мне цветы, ничего не требуя взамен. Постепенно мы разговорились – и по-человечески понравились друг другу. Мне импонировал его стиль – медлительный и спокойный. Какая-то украинская дивчина в Донецке успела разбить ему сердце, и он часто вздыхал о ней. Когда Квеку немного получше узнал меня и мои взгляды, он стал смотреть на меня как на потенциальную кандидатку в супруги – не от большой любви, а просто потому, что ему очень хотелось, как я теперь понимаю, показать родственникам, что он нашел себе европейскую жену. Увы, для части африканцев это своего рода символ статуса.