Свекровь обещала мне помочь овладеть польским языком, который должен стать моим родным. Почти накануне отъезда она мне дала стихи, являющиеся символом веры польских женщин:

По воле божьей — хлеб наш насущный,

Всякому в жизни — место средь равных,

Со светом солнца — разума свет,

С памятью предков — вин отпущение,

В общем труде — наше спасение…

Я чуть ли не пятьдесят раз читала эти стихи, желая научиться правильно произносить по-польски. Польский язык — трудный язык. Я мучилась, повторяла слово за словом вслед за свекровью и, в конце концов, кое-как выучила эти пять строк наизусть. Обещала себе, что буду их повторять повседневно. Содержание стихов такое простое, что я как бы повторяла «Отче наш»… — молитву, которую я выучила раньше.

Когда я прочитала Генрику «Отче наш» он улыбнулся, не высмеивал мои ошибки и даже поправлял меня, желая, чтобы я эту утреннюю и вечернюю молитву читала чисто по-польски. Кроме того, он очень либерален. Он утверждает, что господу богу абсолютно все равно, на каком языке я буду молиться.

Мы уезжаем! Как мне трудно расставаться с Люблином. Я никак не предполагала, что за такое короткое время, буквально за несколько десятков дней пребывания здесь, я так полюблю этот город и мою новую семью.

В Варшаве нас встретили с распростертыми объятиями. Мы снова очутились среди друзей, наперебой старавшихся оказать нам внимание и доброжелательность. Нам необходимо было купить удобную карету, что оказалось делом нелегким.

Я познакомилась со Станиславом Монюшко, видным композитором, которого Генрик весьма высоко ценит. Это невзрачный и очень скромный человек. У него круглая голова с рыжеватыми волосами, на носу смешные очки; немного хромает на одну ногу. По внешнему виду никак не скажешь, что это композитор. Однако же природа делает удивительные чудеса. Генрик очарован Монюшко и утверждает, что Монюшко это — сплошная, великая мелодия. Одновременно я познакомилась с мадам Калергис-Мухановой. Какая красивая женщина! Говорят, что Вагнер называл ее «белой симфонией». Ее красота известна всей Европе, а музыкальность покорила Париж, Вену, Берлин, Петербург. С ней дружат Лист, Вагнер, Штраус, Вьетан.

Признаюсь, что меня очень интересовала мадам Калергис, о которой я столько слышала ранее. Когда я ее увидела, на ней была белая туника. При близком знакомстве она чрезвычайно симпатична. Она восхищена моим мужем.

В Варшаве наши дни так заполнены, что я право не знаю, что и как делать. К Генрику приходят знакомые, имеющие дела в Петербурге, — как будто он туда едет не затем, чтобы занять свой пост, а организовать юридическую или торговую контору.

В конце концов неизвестно, что с этими посетителями делать. Муж приказал портье, чтобы всем говорил, что нас нет дома.

Мадам Монюшко, весьма достойная супруга композитора и дирижера оперы, гуляла со мной по Варшаве и показывала различные дворцы. Здесь много прекрасных зданий, только они спрятаны в переулках и закрыты разными будками, в которых идет оживленная торговля. На Краковском Предместье все дворцы находятся в таком положении. Мадам Монюшко хотела меня познакомить с дамой, пользующейся большим влиянием среди польских женщин. Это Нарциза Жмиховская — поэтесса и писательница. К сожалению я не успела нанести визит этой даме. Уже поздно и нельзя было отложить отъезд. Однако я обещала прочесть ее произведения.

С мадам Монюшко я посетила собор св. Яна. Это варшавский Вестминстер, только поменьше. Масса памятников, мемориальных досок, скульптур, часовень, есть даже чудотворный алтарь. Воскресные богослужения в этом соборе — это, собственно, торжественные концерты.

Побывала я и в магазинах. Еще и сейчас в ушах стоит шум и гам Старого Рынка. Узенькие улички вокруг этого рынка наполнены толпой людей. Если стать у подножия памятника королю Зыгмунту, то как на ладони видна Висла, польская река. Городское движение несколько напоминает торговые районы Лондона. Здесь много богатых, красивых магазинов и почти в каждом из них говорят по-французски. Буду ли я когда-нибудь жить в этом шумном, оживленном городе?

Наконец, нашлась карета. Генрик об этом не очень беспокоился. Он опасается только, чтобы нам не устроили прощальную серенаду. Он хотел бы выехать незаметно, ибо теперь в Варшаве происходят разные манифестации. Возможно я ошибаюсь, но у меня создалось такое впечатление, что поляки постоянно устраивают манифестации.

По мосту через Вислу мы выехали в Прагу и карета покатилась по ухабистой мостовой, немилосердно нас потряхивая, хотя была на рессорах, и управлял ею опытный возница.

Во время варшавских сборов к путешествию, я действительно почувствовала себя хозяйкой дома и поняла, что супружество налагает на женщину много обязанностей! Генрик не мог бы справиться с таким множеством багажа. Не понимаю, как он справлялся с этим, когда был один.

Через леса, поля, по дорогам и без дорог, через города и деревни, через безлюдные места, вдоль оврагов, которых здесь много, мы едем, едем, едем…

На этом дневник мадам Венявской неожиданно обрывается.

Северный ветер, на дворе мороз, но Мариинский театр переполнен. В ложах и креслах полно зрителей, одетых во фраки и мундиры. Только что закончилась увертюра к опере «Севильский цирюльник». В императорской ложе еще никого нет. Оркестр стоит, весь театр стоя ожидает прибытия его императорского величества. Это продолжается минут десять.

Наконец послышался шорох, царская ложа открывается. Входит Александр II. Он в гусарском мундире, отделанном серебряными галунами. Рядом с ним, четверть шага позади — императрица. Оркестр играет «Боже царя храни». Публика слушает русский гимн, стоя навытяжку.

Только после этого подымается занавес. Уже весело и лукаво звучат мелодии Россини. Сейчас выступят: Энрико Танберлик, Джузеппе Марио, Аделина Патти. На этой сцене встретился квартет лучших в мире голосов. За пюпитром солиста-концертмейстера сидит Генрик Венявский и еле-еле, по обязанности, ведет свою партию. На балконе в глубоком кресле сидит Иза и слушает шедевр Россини. Она улыбается своим воспоминаниям. Ведь Россини, автор этой оперы — был свидетелем на ее свадьбе. Но вот поет Патти. Скрипка задушевно поддерживает ее колоратурное бельканто, соревнуясь с флейтой. Певица бросает скрипачу благодарную улыбку и даже делает глазки. Оркестр замечает этот забавный флиртик между скрипачем и примадонной. Театр слушает певицу, затаив дыхание. После каждой арии раздается браво и даже его величество складывает руки, как бы для аплодисментов.

Во время антракта Иза заметила, что в переходах, у дверей, на лестницах снуют разные фигуры, наверное из полиции, хотя немало среди них офицеров в мундирах; по-видимому это царская охрана. К ней пришел Генрик с известием:

— Сегодня в честь Патти устраивают прием.

— У меня превосходный ужин дома, — замечает Иза.

— Не знаю, смогу ли я отказаться от приглашения.

— Генрик, ты любишь проводить ночи на ненужных приемах.

— Это будет в ресторане «Медведь». Я возьму тебя с собой, — пожалуйста…

Тем временем его величество, сидя в аванложе куда без приглашения не имели права войти даже многие члены царской семьи, беседовал с маркизом Велопольским, человеком самоуверенным и несимпатичным. О чем они говорят, никто не знает. Это тем более странно, что еще недавно в Варшаве царь говорил полякам:

— Все, что сделал мой отец — хорошо сделал! Point de reveries, messieurs!*

Антракт длился бесконечно.

Во втором акте «Севильского цирюльника» Венявский может себя показать во время головокружительных трелей Патти. Зал этого не замечает. Слышат только музыканты, или очень чуткие любители музыки. Венявский потешает себя и оркестр и, одновременно, поддерживает певицу в ее трудной партии.