— Что она тебе за это дает, что ты так к ней подлаживаешься? — спрашивает Генрика коллега из оркестра.
— Что мне дает? Опроси ее сам. Ты же знаешь, что у меня жена, и притом ревнивая, — парирует он шутку или домысел коллеги.
— А ее ревнует Куракин.
— Мою жену? Ты бредишь, милый.
— Не твою жену, а Розину.
— Если так, то прекрасно. Пойдем в Александринку и узнаем, кто кого в этой компании ревнует, — засмеялся скрипач.
В Александрийском театре в Петербурге ставятся драмы и комедии. Шутливый отпор скрипача подхватывают коллеги из оркестра. Они открыто смеются.
— Браво, — вот язычок у этого польского скрипача.
____________________
* Никаких иллюзий! (Заявление царя Александра II в 1856 г.)
После второго акта, украшенного тенором Марио и колоратурой Патти, царь уехал из оперы. Уже во время следующего антракта стало заметно, что в фойе, в буфете, на всех этажах, настроение изменилось. Исчезли полицейские крысы. Во время антракта в театре шумно. Слышны разговоры и смех. Скрипач снова очутился около Изы.
— Что ж, поедем к «Медведю»? Я не хочу отказывать Куракину, — говорит Генрик жене.
— Но я с Куракиным незнакома, — защищается Иза.
— Это князь. Кавалергард его величества.
— Хорошо, только я с ним незнакома и не могу идти на его прием. Я незнакома и с мадемуазель Патти.
— Не все ли тебе равно? Ты же пойдешь со мною?
— Нет, я не пойду в этот ресторан.
— Так может быть разрешишь мне пойти одному?
— Пожалуйста. Однако я думаю, что ты должен быть со мной.
— Если так, то мне придется, что-нибудь выдумать, чтобы избавиться от приглашения.
— Композитор ты изобретательный, так может… — парирует Иза.
— В таком случае я признаю себя побежденным, — с улыбкой примирения говорит Генрик.
Воцаряется неловкая тишина.
— А что бы ты оказала, если бы мы поужинали дома в приятном обществе?
— Я не понимаю, кого ты хочешь пригласить?
— Кого-нибудь из товарищей. Нам будет веселее.
— Я не жалуюсь на скуку. Мне достаточно твоего общества.
— Мне тоже достаточно твоего, но может быть пригласить Модеста? — подсказывает муж, машинально теребя конец острой бородки.
— Кто такой этот Модест? Я его не знаю?
— А вот тот с серьгой в ухе, ведь ты с ним знакома!
— С серьгой? Мусоргский? Ты говоришь о нем?
— Может быть пригласим еще Балакирева?
Послушать Аделину Патти пришли все знакомые меломаны, — Венявскому все более нравится этот проект.
— Ее, пожалуй, ты не пригласишь, она же будет у «Медведя».
— Это было бы замечательно, если бы мы ее пригласили, а Куракина оставили с носом, — смеется скрипач, хотя его жена и не очень любит такие шутки.
— Оставь мадемуазель Патти и князя Куракина в покое. Они взрослые люди.
— Ну хорошо, моя дорогая. Я подчиняюсь тебе, как всегда. Твое желание было, есть и всегда будет приказом… — миролюбиво уступает Генрик.
На проспектах, на площадях, свирепствовал мороз, Нева скована толстым слоем льда, но в квартире солиста его императорского величества на Большой Морской — тепло и уютно. Свежий запах можжевельника встретил хозяев и гостей, которых привел с собой Венявский. Один из них — молодой Мусоргский с серьгой в ухе, второй — его друг, Николай Римский-Корсаков. Необыкновенно интересная пара. Лакей Гжесь — раздевая гостей в прихожей, с интересом присматривался к ним, хотя в Петербурге пришлось повидать немало господ в разных одеяниях и с разными обычаями.
Гжесь помог господам раздеться, снял с их ног калоши, зажег лампы и свечи. Хозяйка дома ввела гостей в столовую. Показалась высокая, полная финка — кухарка Фекла, обладательница таких светлых волос, что на первый взгляд она казалась седой. На ней белый фартук застегнутый под самой шеей. Со стороны можно было подумать: бочка, одетая в белое. Беседа между кухаркой и хозяйкой длилась недолго: Фекла еле-еле понимала по-русски, а Венявокая — ни слова по-фински. Все же они как-то понимали друг друга. Иногда Генрик играл роль переводчика.
В столовой на столе у буфета, гости увидели селедку в прованском масле, на фаянсовом блюде лежала крупная щука, фаршированная по-радзивилловски. На подносе — бутылка коньяку и рюмки. Хозяин пригласил гостей к столу. Выпитый коньяк вызывал желание попробовать селедочку, затем и фаршированную щуку. У двери стоял Гжесь, готовый бежать выполнять любое поручение госпожи. Хозяйка коньяку не пила, но щуку ела с аппетитом. Она пробовала говорить с гостями по-французски, но беседа не клеилась. Коньяк обошел по кругу несколько раз и только после того, как бутылка была полностью опорожнена, гость с серьгой в ухе и второй — с бородкой клинышком, уселись за стол и беседа несколько оживилась. Вначале беседа носила общий характер: о красоте Петербурга, об опере, о концертах, о «Севильском цирюльнике», об Аделине Патти…
— Ваш муж сегодня замечательно помог Патти очаровать слушателей, — просто и откровенно заметил гость с бородкой клинышком.
— Да ну их к черту, эти трели! — возмутился обладатель серьги.
— Вы что, не любите колоратуры? — удивился Венявский.
— Люблю, не люблю, но зачем это все. Ведь за деньги, которые собирает жирная Патти, могла бы петь и наша певица, при том никак не хуже…
— Все же это знаменитость, — успокаивал товарища Римский-Корсаков.
Гжесь, в белых перчатках на руках, поставил на стол зразы в сметане с гарниром.
Скрипач попросил гостей отведать это польское блюдо.
Гости взяли себе солидные порции, соблазнившись аппетитным запахом.
Гжесь не забывал наполнять стаканы и наблюдал за подачей других блюд. Гости кушали с видимым удовольствием. Только Мусоргский бросил мимоходом:
— Все у вac, Генрик Фадеевич, превосходно: коньяк, селедочка, щука, зразы, фазаны, вино и — прежде всего — женка. А вот квасу-то и нет.
— Какого хотите квасу? — спросил скрипач.
— Хлебного! А, впрочем, можно и клюквенного выпить.
Гжесь мигом принес бутылку хлебного квасу. Хотя гости поглотили изрядное количество стаканов чаю с лимоном и апельсинами, осталось еще место и для квасу.
Одна лишь Иза не попробовала квасу.
Первоначальная, довольно натянутая атмосфера исчезла. Разошедшийся Римский-Корсаков громким шепотом спрашивал хозяина:
— Почему не пошел на вечер к Куракину? Аделина будет недовольна, обидится…
— Да ведь, жена себя плохо чувствует.
— Из ревности, или из женского упрямства?
— Тише, а то еще услышит, — предупредил гостя Генрик.
Мусоргский уже сел за рояль. Он импровизировал свои мелодии. Из-под его пальцев понеслись то заунывные, то веселые, то скорбные мелодии с удивительно своеобразной ритмикой. Слушатели и сам композитор за роялем были увлечены.
— Вот что, дайте-ка мне рюмочку коньяку, — попросил музыкант, встряхнув головой.
Венявский слушал музыку внимательно и восторженно.
— Модест Петрович, я вас очень благодарю за музыку и… доверие.
— Почему, любезный друг? Вот, поиграл немножко, чтобы развлечься после превосходного ужина. Не каждый день приходится есть такой ужин.
— Для музыканта ваша импровизация — прямо-таки откровение. Как много поэм, сонат, симфоний можно создать из этих мелодий!
— Не беспокойтесь, мы их и создадим. Пусть только немцы уйдут отсюда.
— Вам немцы мешают? — с интересом опросил Генрик.
— А что вы думали? Нынче в Петербурге немец на немце сидит и немцем погоняет. У великой княжны Елены Павловны — немецкая музыка, у великого князя Константина Николаевича, в опере, в оперетте, на эстраде — везде немецкая, прямо тошнит. Но ведь нужно и нашей национальной музыке развиваться.
Николай Андреевич больше помалкивал, но и у него вырвалось:
— Да, в Петербурге сейчас везде немцы.
— А может быть мы организуем вагнеровский вечер, лукаво предложил скрипач.
— Вагнера? А почему бы нет! Доставим себе такое удовольствие. Только без оркестра Вагнера, пожалуй, не исполнить.
— А я вам предлагаю устроить вечер новой русской музыки, — настаивал на своем Мусоргский.
