А утречко выдалось славное, солнечное, с легким морозцем, и, право слово, ни о чем плохом думать попросту не хотелось. Незаметно провожая вас в институт, топая в отдалении и внимательно отслеживая всех подозрительных, я убедился на сто процентов, что сегодня за вами никто не следил. На обратном пути я купил другие личинки для замков второй, внутренней, двери, вернулся в квартиру на Алабяна и заменил старые на новые. Первая дверь железная, в ней менять замки надо со слесарем, а сегодня времени у меня больше не было. В любом случае теперь просто так в хату не попадешь. Интересно, какими такими путями вы ее сняли?

Я приехал к себе в институт к середине второй пары и три с лишним часа добросовестно конспектировал лекции, совершенно не вникая в их суть, думая о своем. После «Теории прозы» пацаны звали пить пиво в бар на Новом Арбате, но я не пошел, а часа полтора просидел в читальном зале, листая вперед-назад толстые литературные журналы. Мне нужно было подготовить толковый доклад по современной литературе и восстановить тем самым натянутые отношения с Владимиром Валентиновичем Сиротиным, который на той неделе выгнал меня с лекции за «неуважительное отношение к русской эмиграции». А я только и сделал, что назвал роман Гладилина «Меня убил скотина Пелл» нытьем старого графомана. Сиротин, сам бывший шестидесятник, и взбеленился. А когда я сказал, что эмиграция убила Георгия Владимова как писателя, он затопал ногами и выгнал меня вон. Владимов – это для Сиротина святое. А между прочим, я в отличие от Сиротина знал прозу Владимова чуть ли не наизусть, у меня на полке стояло почти все, что тот опубликовал, включая «Континенты» тех времен, когда он был главным редактором альманаха. Я был на отпевании Владимова, а после, как бы возглавляя маленькую похоронную процессию, от храма до кладбища нес крест, который потом долго стоял на его могиле в Переделкино. Невеликую тяжесть этого простенького деревянного креста в своих руках я долго воспринимал как какую-то метафору, но потом это чувство прошло. Я любил прозу Владимова и продолжаю любить теперь. Когда его привезли из Германии, он был в закрытом гробу, и в храме, перед отпеванием, отвинчивая болты, чтобы снять крышку, я чуть не плакал оттого, что сейчас увижу его мертвым. Он совсем высох, глаза запали, пуловер красноватого цвета был на нем и рубашка с расстегнутым воротом, а большие руки, сложенные на груди, я потрогал, чтобы запомнить. Тут были Битов, Сидоров и еще десяток знакомых по ТВ литераторов, а вот Сиротиным и не пахло, зато в свое время им здорово подванивало со страниц партийной прессы, где он активно предавал анафеме автора «Верного Руслана» и «Большой руды», обвиняя его в… Впрочем, вон они, эти газетки, лежат в архиве института, можно при желании полистать. Вот что я имел в виду, когда хлопнул дверью перед носом Сиротина, уходя с лекции, но не говорить же ему обо всем этом. Все равно останется при своем.

Часы показывали 17.31; через сорок минут заканчиваются шесть ваших пар, и надо быть возле Института геодезии и картографии. Мне предстояла роль то ли соглядатая, то ли скрытого охранника, а скорее – охотника на тех, кто будет следить за вами. Если, конечно, будет. На Москву тихо валил снег, и в свете фонарей он падал особенно медленно и нарядно. В такую погоду гулять бы с тобой по Арбату и не думать ни о чем плохом. Я нырнул в метро и всю дорогу до «Курской» зубрил английские неправильные глаголы, глаза б на них не глядели.

Вы с Евой вышли из института в 18.28 и, оживленно болтая, направились к метро. Я курил на противоположной стороне улицы, чуть в сторонке – капюшон куртки поднят, а шапка надвинута на глаза. Куртку я взял напрокат у Кости Айсберга, так что фига с два меня можно было узнать. Снегопад усиливался; машины шли с ближним светом, активно работая «дворниками». Вы медленно спустились Токмаровым переулком к трубе одного из самых грязных и паршивых московских переходов, что ведет от пивбара «Кружка» к метро.

Тут-то, возле газетного киоска, я и определил фигуранта.

Я потому его вычислил, что уже встречал раньше – во дворе своего института дня три, что ли, назад. Я его узнал по камелотам с металлическими носами. Он тогда сидел на лавке и читал газету: козырек кепки на бровях, нога на ногу, и я, проходя мимо, помню, обратил внимание на его новенькие камелоты, а особенно на их красную двойную прострочку.

Блин, получается, что и за мной следили, а может, следят и сейчас. Что вообще происходит?

Это был мужичок лет тридцати, невысокий, коренастый, в сургучной кожаной куртке и кепке с опущенными ушами, делавшими его лицо уютно-безмятежным каким-то. Покуривая, он отвалил от киоска и не спеша двинулся вслед за вами. Да, это был он, я теперь и профиль его вспомнил – активная нижняя челюсть и нос, который в иных классических контекстах зовется римским.

Переход обычно переполнен в этот вечерний час, так что можно было позволить себе приблизиться к объекту. Вы шли далеко впереди, с мороженым, болтали о чем-то голова к голове, а мужик курил и на ходу звонил по мобильному. Хорошо бы узнать, кому и зачем. Между нами оставалось двое или трое человек, когда меня довольно бесцеремонно цапнули за плечо.

Я машинально стряхнул руку и обернулся.

За мною след в след шли двое: крепкие, в одинаковых коротких кожаных куртках и лыжных шапочках из черного трикотажа; один повыше, белобрысый, с побитыми бровями боксера, второй – смуглый, широкоскулый, поперек себя шире. Похоже, мордвин.

– Слышь, брат, притормози, – сказал Боксер. Не сказал даже, а велел и всерьез взял меня за локоть, увлекая вправо, с мейнстрима, к стене. Освобождаться от такого захвата надо выворачивая руку в сторону его большого пальца, что я и сделал. И спросил, не останавливаясь:

– Чего, пацаны, хотели?

– Притормози, говорю! – повысил он голос.

А Мордвин, прихватывая меня с другой стороны, тоном на редкость наглым продублировал поставленную задачу:

– Тебе же сказали: стоять!

Они меня отсекали от того, в камелотах, это было ясно, но отсекаться было нельзя.

– Чего хотели-то, пацаны? – снова спросил я, не сбавляя шага, освобождаясь от их захватов. Имел в виду я такие захваты!

Мордвин опять схватил меня за рукав.

– Ты че, брат, не понял? – Он был выше меня на полголовы, крепкий, крупный, но не боец, не рукопашник, за версту видно. Боксер был пассажиром посерьезнее:

– Тормози, перетереть надо.

Мы продолжали быстро двигаться по кишке перехода. Слева и справа, у павильонов со всякой мелочью толпился народ; в нише, на повороте, наигрывала на гитаре девушка с длинными белыми волосами, перехваченными банданой. А дальше по курсу пели две скрипки на тему песенки про лондонский дождь.

У моих конвоиров лопнуло терпение.

– Слышь, бычара, – снова подал голос Боксер, уже в две руки, конкретно оттирая меня к стенке, – ты чё, не догоняешь, что ли, мудак?

А это уже можно было расценивать как наезд. Я слегка ушел вправо и, не оборачиваясь, дал каблуком ему строго по яйцам. Он как-то странно охнул, и, когда начал складываться, я без замаха, но жестко добавил ему локтем по второму шейному позвонку. Аут, брателло.

Боксер полетел под ноги толпе, положив тем самым начало небольшому затору, и они оба с Мордвином застряли в этом заторе, который быстро их поглотил. Надо полагать, это была группа прикрытия.

Я кинулся догонять мужика в камелотах. Его кожаная кепка мелькала среди десятка похожих, и ее можно было узнать только по пипочке на макушке. Зачем за вами следят? Чего они хотят? Чего ищут? Что можно спрятать под обоями? Что вообще происходит?

Один за другим мы спустились в метро и через двадцать минут вынырнули на «Соколе». Тут можно было сесть на троллейбус, но вы пошли пешком и правильно сделали. До вашего дома четверть часа неспешного хода, а уж по такой погоде сам Бог велел погулять. Поднявшись из метро, мужик в камелотах тут же позвонил кому-то – скорее всего, давая пеленг своим кроманьонцам, – и теперь топал следом за вами, попыхивая сигареткой.