Она не представляла, сколько прошло времени, не слышала, как ушел Гальба. Подняв наконец голову, она увидела, что в комнате остался только Грей.

Он стоял у окна и, чуть отодвинув штору, смотрел на улицу. Видимо, она вздохнула, и он повернулся. По его взгляду она поняла, что он готов сделать что угодно, если бы это помогло ей.

Она стала жалкой. Никогда она не была умным Лисенком, только собачкой, добывавшей секреты для Маман. Все эти годы она самодовольно гордилась своей ловкостью, а на самом деле всегда была простофилей. Всю жизнь.

– Ложь! – Анник вскочила. – Ложь, ложь и ложь! Схватив обеими руками досье матери, она швырнула его через комнату, и содержимое разлетелось во все стороны.

– Ничего, кроме лжи! – Она смела на пол досье отца, и страницы, написанные его четким почерком, устлали ковер.

Осталось ее собственное досье. Анник сорвала обложку. На стол посыпались донесения, отправленные в Париж, ее письма Маман. Глупые, любящие, доверчивые слова, которые она писала… все ее маленькие секреты. И каждый здесь их читал.

Дюжины и дюжины писем, написанных в краткие минуты отдыха между боями, измятые, потому что она носила их на теле. Грязная бумага, найденная в куче мусора, бумага, украденная из офицерских палаток или купленная ею, когда не было денег на еду. Все письма, написанные аккуратным почерком послушного ребенка.

Анник хватала их и рвала, обрывки падали, как осенние листья. Она помнила каждое слово. Помнила, что написано в каждом обрывке и когда.

«…Орудия переведены к Льежу. 12 крупнокалиберных и 30 меньшего калибра. Для больших орудий не хватает зарядов. Я насчитала…»

«Я здесь одинока, дорогая Маман, и надеюсь на твой короткий визит, если ты…»

«Дороги расчищены до Санто-Спирито, под снегом остались…»

«… Итак, у меня опять есть обувь. Была короткая встреча с собаками, которые ели погибших, но…»

«…Для 157 лошадей тяжелой кавалерии. У интендантов 59 вьючных мулов, по крайней мере, 30 охромеют, если мы будем вынуждены отступать…»

«Я кормлю кота, живущего во дворе разрушенной гостиницы. У него белые пятна…»

Грей молчал и не пытался ее остановить. Она могла уничтожить все папки, и Грей не остановит ее. Но это ничего не меняло.

Глупцы оставили на столе чашку, тарелку, блюдце. Они взрывались друг за другом, когда Анник швыряла их на пол. Не такие уж они умные, эти англичане.

– Надеюсь, это была дорогая посуда. – Она смотрела на осколки, крошки, пятна кофе на ковре, лежащую рядом ложку. Голова невыносимо болела.

– Очень дорогая. Краун-дерби.

– Я бы почувствовала себя лучше, убив кого-нибудь. Я почти уверена в этом. С вашей стороны глупо оставлять здесь ножи. – Она всю жизнь удерживала руку от убийства. Хотя начинать это никогда не поздно. – Когда я заколю вас, можно спалить дом. Это не трудно. Я сожгу ваши тысячи досье, которые вы так страстно любите.

– Начни с этих. – Грей указал на разбросанные документы. – Я помогу.

Нет, она не заплачет. Возможно, она вообще никогда больше не заплачет.

– Мой отец был выдающимся человеком.

– Да, выдающимся, – ответил Грей. – Мы спорили о нем в Харроу, по ночам в комнате отдыха. О том, что он написал. О том, что он и другие сделали в Лионе. Читая его, я почти стал революционером.

Рядом с ней стояло тяжелое кресло, старое, потертое множеством шпионов, сидевших на нем. Для Грея и остальных эта комната была местом, где они могли беседовать, читать, забыть о своей работе. Эти знающие, ужасные люди привели ее сюда, чтобы окружить заботой и уничтожить ее.

– Трудно поверить, что мой отец был англичанином.

– Валлийцем.

– Не придирайтесь ко мне. Разницу может заметить только англичанин, как форель увлекает разница между ней и щукой.

Камин разожгли недавно, чтобы ее утешить, потому что другой помощи не могли предложить. Они знали, что ей будет холодно. Когда у человека вырывают сердце, внутри остается лишь холод. Анник обхватила себя руками, но это совсем не было похоже на объятия Грея.

– Когда мне было четырнадцать, я попала в плен к русским. Меня предали, как это часто бывает. Они знали мое имя. Один из них понял, чьей дочерью я была. Все офицеры читали книги папы и знали, как он погиб. И они меня отпустили. Допросы едва начались, я даже не испугалась.

– Даже не испугалась? Очень мило. – Иногда Грей мог быть саркастичен.

– Мне сохранили жизнь далеко от Франции, потому что люди знали имя моего отца.

Грей решил, что теперь к ней можно подойти. Он встал сзади, положил руки ей на плечи, чтобы согреть ее.

– Твой отец был храбрым человеком.

– Знаете, я была там. В день марша. У них не было оружия, даже перочинных ножей. Голодающие ткачи шли к ратуше, где их ждали вооруженные люди, зная, что некоторые из них могут умереть. Они просили только достойной платы за свой труд. Ничего другого. Каждый французский мальчик знает имена тех, кого повесили. Я гордилась и горжусь, что я его дочь. Отец устроил марш не потому, что был английским шпионом, он сделал это для тех людей. Он любил Францию и умер за нее.

– Он был человеком, способным любить не только одну страну.

– Мой отец не стал бы мне лгать. Будь я постарше, чтобы он мог со мной разговаривать, он бы не лгал мне.

– Твой отец до революции отправил бы тебя учиться в Англию. Там, в школе для девочек в Бате, ты жила бы спокойно, и тебе ничто бы не угрожало.

Она была бы школьницей в маленьком провинциальном городе, и это стало бы ее жизнью. От такой мысли стыла кровь. Да, Грей хорошо изучил ее.

– Мне бы не понравилась школа в Бате. Вы слишком проницательны, я не хочу вас слушать.

Ветер играл занавесками, шевелил разбросанные бумаги, делая их похожими на взлетающих и садящихся птиц. Какая-то страница перевернулась. Одно из ее многочисленных писем. Анник отправляла их с каждым курьером, если не занималась шпионажем. Потому что Маман беспокоилась. Она была уверена, что Маман беспокоится о ней.

Он заметил, куда она смотрит.

– И тебя не интересует, почему твоя мать лгала?

– Чтобы сделать меня своей марионеткой. Использовать меня. Вы никогда еще не видели меня в деле, месье. Я безмерно полезна.

– Ты не ребенок, Анник, и перестань вести себя так. Она могла сказать тебе правду и все равно тебя использовать. Ты бы делала все, что она попросит.

– Я не желаю это слышать.

Но Грей безжалостно продолжал:

– Она не должна была тебе лгать. Она могла бы сказать правду, когда тебе было восемь лет. Ты стала бы даже полезней для нее. Подумай об этом. Почему она лгала?

– Я вас ненавижу!

– Она лгала, чтобы избавить тебя от необходимости лгать. Она дала тебе Рене Дидье и жилье в Латинском квартале. Дала тебе возможность учиться готовить на кухне Франсуазы. Она сделала тебя одним из агентов Вобана. Дала тебе все эти годы.

Анник закрыла глаза. Он не требовал у нее ответа, можно было собраться с мыслями, подумать, какой стала бы ее жизнь, если б Маман сказала ей правду. Она когда-то видела искусную керамику из Дрездена, которая выглядела как яблоки, салат-латук и цветная капуста. На вид полезные и вкусные, но холодные, как скелеты, на ощупь. Такой же стала бы и она, если б росла, играя двойную роль.

– Маман была мудрой, – наконец прошептала она. – И страшно одинокой. Я даже не представляла, насколько одинокой. Я соберу бумаги.

– Оставь, это сделает Эйдриан. Он хочет убить для тебя дракона. Пойдем наверх.

– Нет. Возьми меня в свою постель. Ты мне нужен.