Разве в Англии не живет теперь множество людей, спасенных благодаря его неисчерпаемой изобретательности, в ситуациях не менее безнадежных, чем ее? Разве все силы его души не восстанут, не напрягутся все силы его изобретательного ума, чтобы одолеть врагов в схватке, гораздо более и глубже касающейся его лично, чем все предыдущие?

Теперь Маргарита упрекала себя за все свои страхи и сомнения. Она снова вспомнила ту высокую фигуру, что промелькнула вслед за Шовеленом и его спутницами Проснувшаяся надежда теперь уверяла ее, что она тогда не ошиблась, что Перси, вопреки всем ее расчетам, достиг Булони еще прошлой ночью. Он всегда поступает так неожиданно, что никто не в силах предугадать его действий; поэтому вполне вероятно, что он пересек Канал на том же самом, что и они, пакетботе, оставшись никем из них не опознанным.

Да, да. И чем больше она обо всем этом думала, тем больше и больше убеждалась, что Перси уже в Булони, что он знает и то, где она находится, и то, что им обоим грозит.

Как! Как посмела она усомниться в том, что он знает, где ее разыскать и каким образом и когда спасти ее и себя?

Теплая волна разлилась по ее жилам, и она почувствовала возбуждающее беспокойство, совсем забыв про боль и усталость в лучах пробудившейся вновь счастливой надежды.

Она осторожно приподнялась, опираясь на локоть; слабость все еще была очень сильной, и малейшее движение утомляло ее. Но скоро ей понадобится опять быть крепкой и выносливой… Да, ей понадобится много здоровья и сил, чтобы быть в состоянии выполнить любое его повеление, когда настанет час вырваться на свободу.

– Я вижу, вам уже лучше, дитя мое, – раздался все тот же странный дрожащий голос с мягкой певучей интонацией. – Но вам не следовало бы так торопиться: врач говорил, что вы получили жестокий удар и у вас сотрясение мозга. Вам надо бы хорошенько вылежаться, иначе у вас опять начнет болеть голова.

Маргарита обернулась на голос и, несмотря на все свои печали, страхи и беспокойства, не смогла удержать улыбки при виде сидящей напротив на колченогом стуле маленькой старческой фигурки, которая тщетно, хотя и с великой важностью, пытаясь скрыть свою немощность и одышку, стремилась придать блеск старым, давно изношенным своим башмакам.

Старичок был необыкновенно тонким, почти совсем высохшим, с маленькими в привычной сутулости опущенными плечами, с торчащими острыми коленками, в штопаных-перештопаных чулках. Однако лицо его было чисто выбрито; все испещренное густой сетью морщинок, оно было обрамлено совершенно белыми локонами, спадавшими на странно желтый, похожий на старый кусок дуба лоб.

Он бросил на Маргариту взгляд прямо-таки неестественной доброты и кротости, который мягко и заботливо упрекал ее. И она вспомнила, что за всю жизнь, пожалуй, еще ни разу не встречалось ей так много простосердечия и добродушия ни на одном человеческом лице. Они буквально изливались из его, казалось, наполненных невыплаканными слезами голубых глаз.

Платье его было совершенно изодрано и выглядело будто некий призрак важной и великолепной когда-то сутаны, теперь же изрядно потертой, со множеством всевозможных заплаток на плечах, на рукавах. Тем не менее можно было подумать, что для него теперь нет ничего важнее на свете чистоты его туфель и что он лишь немного отвлекся от этого важного и серьезного дела ради доброго маленького совета, – с такой серьезностью он принялся вновь полировать их.

Несмотря на то, что первым и естественным чувством Маргариты было стремление не верить никому, кто бы ни оказался с ней рядом в этой камере, внимательно и подробно осмотрев маленькую тихую фигурку, в истрепанных и совершенно нищенских одеждах, старчески сутулую, а главное, встретив открытый взгляд, она почувствовала, что этот кроткий и добрый старичок, так важно и заботливо полирующий изношенные ботинки, настолько неотразимо трогателен, что своей естественной простотой невольно внушает уважение.

– Кто вы? – спросила наконец леди Блейкни, уловив его ожидающий взгляд.

– Скромный служитель нашего Господа, дитя мое, – с глубоким вздохом, тряхнув редкими локонами, ответил старик. – Которому не дают более служить своему Владыке. Бедный, несчастный и совершенно беспомощный старик, посаженный сюда присматривать за вами. Вы только не подумайте по этим моим словам, что я тюремщик, дитя мое, – с некоторой долей поучения и оправдания сказал он. – Я очень стар и ничтожен, я занимаю так мало места. Я мог бы сделаться и совсем невидимым, так что вы и не обратили бы на меня никакого внимания. Но они заставили меня делать то, что я делаю, вопреки моей воле… Они сильны, а я слаб. И с тех пор, как они посадили меня сюда, они распоряжаются мной. Впрочем, скорее всего, все это по воле Его… А Он знает лучше, дитя мое, Он знает лучше.

Судя по всему, туфли и не собирались поддаваться отчаянным усилиям старика. Неожиданно он оставил это занятие, изобразил на лице забавную гримасу и, поставив туфли на пол, сунул в них ноги.

Маргарита, все еще опираясь на локоть, молча наблюдала. Сознание возвращалось трудно и медленно; она никак не могла понять, что говорит ей старик, но, глядя на него, она улыбалась. Как могла она принять его за тюремщика? Он не был похож ни на якобинца, ни на террориста; в его трогательной фигурке в поношенной рясе не было даже намека ни на неудовлетворенность демократа, ни на ярость анархиста, готовых на любую, самую страшную жестокость, лишь бы она была направлена против аристократов. Наоборот, он выглядел даже пристыженным и робко отводил глаза от вопросительного взгляда Маргариты.

– Дочь моя, простите, что заканчивал при вас свой туалет. Я думал успеть до вашего пробуждения, но туфли несколько задержали меня. Тюремные власти предоставляют нам лишь немного воды и мыла, совершенно не обеспечивая никакими другими средствами, а милосердный Господь любит не только чистую душу, но и опрятное тело. Но оставим, оставим это, я не должен об этом говорить. Вам бы лучше подняться и немножечко освежиться водою. О, вы увидите, как я побеспокоился обо всем. Я ничуть не окажусь вам помехой! Когда вы займетесь своим туалетом, я сделаю так, будто меня и вовсе здесь нет. Да-да, я никак не буду мешать вам.

И старик засуетился, перетаскивая колченогие, с рваными сидениями стулья. В комнате их оказалось четыре, и он построил некое подобие бастиона, взгромоздив их парами друг на друга.

– Вы увидите, дитя мое, вы увидите… – бормотал он, устраивая заграждение. А для него это было не так-то просто, поскольку роста он был маленького, а руки его к тому же – совсем слабы.

Маргарита продолжала лежать, подперев рукой подбородок; она была настолько возбуждена и удивлена, что не замечала некоторой забавности происходящего. Этот старик неизвестно как и почему посажен присматривать за ней, но ничего необычного не было в том, что бесчеловечные негодяи, управляющие ныне Францией, усугубляют страдания великосветской дамы, попавшей в заключение, ни на мгновение не оставляя ее без соглядатая.

Это было естественным для людей, до безумия зарвавшихся в собственной жестокости. Тем же унижениям подвергалась и несчастная поверженная королева. Еще тогда, в Англии, когда Маргарита услышала об этом, она содрогнулась и помолилась в душе, как это сделала бы любая честная женщина, чтобы гордая красавица Мария Антуанетта как можно скорее была избавлена от этой жестокой пытки смертью.

Теперь то же выпало и самой Маргарите. Однако этот старик выглядел таким беспомощным и слабым, а его деликатный порыв, с которым он возводил свои укрепления, и вовсе сводил на нет эффект его присутствия здесь.

Едва лишь стулья оставили наконец свое стремление вновь разлететься по комнате, старик принес ковер и накинул его на свою постройку. После этого он перетащил стол, на котором стояли треснутый кувшин и тазик, таким образом, чтобы он был не виден из его скромного укрытия. Окончив труды, с откровенным изяществом и грациозностью, он осмотрел обстановку.

– Вот теперь, – сказал он, повернув к Маргарите сияющее лицо, – я могу спокойно молиться в моем укрытии. Эта стена абсолютно надежна, – добавил он, с явной гордостью дотрагиваясь до сооружения. – Вы не будете чувствовать себя стесненной… Только попытайтесь забыть о присутствии старого аббата… Мне уже не на что надеяться… Не на что… Вот уже много месяцев закрыт мой Сен-Жозеф, и мне не придется более служить мессы.