Однако не успела Маргарита еще ничего ответить, как ощутила нервное и горячее прикосновение чьей-то дрожащей руки.

– Кто? Кто эта женщина? – пробормотала ей прямо в ухо Джульетта Марни.

Девушка была возбуждена и бледна, ее большие глаза были устремлены на бесподобную вещь, сияющую на шее французской актрисы.

Несколько удивленная, не понимая, что происходит с Джульеттой, Маргарита попыталась успокоить ее.

– Милая Джульетта, это – мадемуазель Кондей, – произнесла она тоном обычного представления. – Из Театра варьете в Париже. Мадемуазель Дезире исполнит очаровательные французские баллады на нашем вечере.

Говоря это, она твердо держала дрожащую руку Джульетты. Чутьем, весь вечер обостренным от напряженного внимания, она поняла, что в неожиданной вспышке гнева ее юной протеже кроется какая-то тайна.

Джульетта забыла о ней; она чувствовала, как в ее молодом, переполненном страданием сердце волнами вздымается негодование и унижение – все, что выпало беглой аристократке от торжествующих узурпаторов. Джульетта так много вынесла от этого сброда восставших кухарок, самый типичный образчик которых представляла стоящая перед ней женщина. Все эти годы нищеты и печали, потеря родных, друзей, дома, удачи… А нынче, став совсем обездоленной, она вынуждена, кроме всего, жить за счет филантропии других… И все это не по ее личной вине! За какие-то грехи, за ошибки своего класса, а не по личной вине!

Она много пережила, но ни теперь, ни в дальнейшем не могла объяснить, почему вдруг ощутила такую сильную безотчетную злобу, выплеснувшуюся в слепую ярость при виде той наглости и триумфа, с которыми Кондей спокойно приветствовала ее.

Еще минута, и она смогла бы сдержать себя, но поток эмоций неожиданно вырвался наружу.

– Мадемуазель Кондей, неужели?! – с яростным негодованием воскликнула она. – Дезире Кондей? Вы хотели сказать, леди Блейкни, кухарка моей матери, бесстыдно щеголяющая в чужих драгоценностях, которые она, должно быть, украла!

Девушка дрожала с головы до ног, на глазах выступили слезы гнева, голос ее, впрочем, не превышал шепота, звучал хрипло и глухо.

– Джульетта, Джульетта, умоляю, – взывала к ней Маргарита. – Вы должны держать себя в руках, должны, что бы там ни было… Мадемуазель Кондей, прошу вас удалиться.

Но Кондей, прекрасно вышколенная для своей роли, вовсе не собиралась покидать поле сражения. И чем больше гнева и возбуждения выказывала мадемуазель де Марни, тем больше наглости и торжества сквозило в поведении певички. В уголках ее губ появилась ироничная улыбка, а миндалевидные глаза дерзко поглядывали из-под опущенных ресниц на содрогающуюся фигуру обнищавшей аристократки. Голова ее была гордо откинута с тем вызовом социальным условностям, который должен был привести в замешательство гостеприимный дом леди Блейкни. Пальцы актрисы вызывающе играли бриллиантовым ожерельем, ярко сверкавшим на ее шее. Она не нуждалась в долгом заучивании слов хорошо известной роли. Ее собственный ум, ее собственные эмоции и ощущения подсказали ей именно то, чего и ждал постановщик. Помогла и природная вульгарность. Дезире Кондей и в самом деле забыла обо всем, кроме тех более чем презрительных тычков от живущих здесь аристократов, сопровождавших ее пребывание в Лондоне и делавших его не только безуспешным, но и неприятным… Она давно уже страдала от подобного обращения, но еще ни разу у нее не было возможности устроить скандал в отместку за все свои унижения. Дух ненависти к богатому и ленивому классу, столь характерный для революционеров Франции, был в ней живым и трепещущим. Да, никогда еще не было у нее случая, у нее, несчастной изгнанницы из маленького парижского театрика, дать язвительный ответ на ироничное замечание одной из тех обедневших, но надменных аристократок, вращающихся в самых высших кругах Лондона, куда сама она столь безуспешно пыталась попасть.

И вот наконец представительница этого ненавистного класса, утратив самообладание, позволила выплеснуться своей детской бессмысленной злобе через край привычной аристократической иронии.

– Фу-ты, ну-ты! – засмеялась Кондей. – Посмотрите-ка на эту юную потаскушку!

Джульетта повернулась к Маргарите и стала торопливо объяснять ей:

– Это драгоценности моей матери, – говорила она вся в слезах. – Спросите ее, как они к ней попали? Когда я была вынуждена оставить родной дом, украденный у меня революционным правительством, я надеялась, что мне удастся сохранить хотя бы фамильные драгоценности… вы помните… я как раз только что говорила вам. Аббат Фуке, милый старик, берег их для меня… их и еще немного остававшихся денег… Он обещал позаботиться о них и сохранить вместе с убранством своей церкви, и вдруг я вижу их на шее у этой женщины! Я знаю, он не расстался бы с ними, только вместе с жизнью…

На протяжении всего времени, пока говорила, захлебываясь слезами, Джульетта, Маргарита прилагала все силы, всю энергию, чтобы увести ее из комнаты и тем самым положить конец отвратительной сцене. Она должна была рассердиться на Джульетту за эту глупую детскую выходку, но внутреннее чутье снова подсказывало ей, что вся сцена подстроена заранее, что все запланировано и проделано по тайному сценарию, что это не судьба и не рука Всевышнего, а тонкий расчет одного из наиболее одаренных интриганов, каких когда-либо знала Франция.

И теперь, уже наполовину преуспев в своем стремлении, она не удивилась и даже не испугалась, увидев, как Шовелен стоит как раз в том дверном проеме, через который она намеревалась вывести Джульетту. Один короткий взгляд на его лицо подтвердил ей все. Шовелен смотрел с удовлетворением, в его узких водянистых глазах читался триумф и сквозило полное одобрение наглых действий французской актрисы. У него был вид режиссера, довольного прекрасно сыгранной сценой.

Но чего хотел он добиться этой гадостью, этой женской ссорой, Маргарита никак не могла понять. В том, что в уме его таится нечто очень враждебное ей и мужу, она не сомневалась и теперь готова была отдать жизнь, лишь бы увести Джульетту, прежде чем кто-нибудь из них успеет сделать еще что-нибудь.

Несмотря на то что Джульетта была уже готова уступить леди Блейкни, Дезире Кондей, разгоряченная страстным желанием еще больше унизить надменную аристократку и побуждаемая к этому взглядами Шовелена, вовсе не собиралась закончить сцену столь безобидно.

– Пришлось вашему старому попику расстаться с награбленным добром, дорогая, – презрительно передернула она оголенными плечами. – Париж и вся Франция столько лет голодали! Наше же по-отечески заботливое правительство наложило арест на все предметы роскоши, чтобы иметь возможность вознаграждать тех, кто верой и правдой служит ему! Ведь все то, на что можно покупать мясо и хлеб, было бесстыдно попрятано жадными предателями!

Джульетта сжалась от нового оскорбления.

– О-о-о, – простонала она, закрыв ладонями пылающее лицо. Слишком поздно ей стало ясно, как неосторожно она поступила, всколыхнув эту грязную лужу, и вот теперь отвратительные насекомые жужжали вокруг нее.

– Мадемуазель, – властно остановила актрису Маргарита, – я вынуждена напомнить вам о том, что мадемуазель де Марни мой друг, а вы – гость в моем доме.

– О, я постараюсь не забывать этого, – колко отозвалась Кондей. – Однако, по правде говоря, вы гражданка, должны согласиться, что ради всех святых давно пора бы уже пресечь безнаказанную наглость этой потаскухи, которой рано или поздно придется предстать перед судом ее собственной страны за развратное поведение!

Наступило короткое затишье, и Маргарита отчетливо услышала вздох удовлетворения, вырвавшийся у Шовелена. После чего до ушей всех четырех актеров, участвующих в драматической сцене, донесся смех, и, в своем ангельски-белом атласном костюме с перепончатым кружевным жабо, в будуар вошел сэр Перси. Легко склонив свое большое тело и пленительно-грациозно изогнув послушную гибкую руку, он обратился к мадемуазель Дезире Кондей:

– Могу ли я иметь честь, – предложил он с отточенной утонченностью придворного, – проводить мадемуазель до коляски?