Наконец я сдалась и села у окна. Я сидела почти час, глядя на каналы, наблюдая, как летают цапли. Дрожащими пальцами я опять вынула из кармана записку Бо и прочитала адрес, запоминая его и дату. Потом положила записку в ящик комодика, где хранила свои рисовальные принадлежности. Просто выбросить ее было свыше моих сил.

Поль не вернулся домой к ленчу. Я немного поработала, но большую часть времени прислушивалась к голосам, спорящим у меня в мозгу. Один голос был совсем тихий, умоляющий, искушающий, убеждающий меня, что я заслуживаю любви Бо и что наша любовь слишком светлое и чистое чувство, чтобы быть грязной или злой.

Но второй голос, суровый и резкий, жестко напоминал мне о боли, которую я причиню Полю, чья преданность Перл и мне была бесконечной и полной.

– Вспомни о жертвах, на которые он пошел ради твоего счастья, – говорил этот голос.

– Просто надо сохранить свидание с Бо в тайне, – парировал искуситель.

– Это обман!

– Не будет никакого обмана, если ты оградишь Поля от неприятностей и не дашь ему испытать боль.

– Но ты же делаешь все тайком, лжешь и прячешься. Разве Поль поступил бы так по отношению к тебе?

– Нет, но ведь вы с Полем договорились, что ни один из вас не будет стоять на пути другого, если тот встретит свою любовь. Поль, конечно, расстроен и огорчен, но он все понимает и не причинит тебе страданий, не помешает быть счастливой.

– Но…

– Прекрати эти «но» и «если», – закричала я на себя. Я швырнула кисть и вышла из студии, тишина которой только поощряла этот спор с самой собою. Я обошла вокруг дома, потом вернулась, нашла Перл и миссис Флемминг и сказала, что забираю Перл на прогулку.

Я отнесла ее в машину, посадила на сиденье рядом с собой и поехала в старую хибару бабушки Кэтрин. Было облачно, и юго-восточный ветер нагнал темные, набухшие дождем облака.

– Ты помнишь это место, Перл? – спросила я ее, подходя к покосившейся галерее. Все заросло сорняком, а мой стенд у дороги был покрыт паутиной. В доме зашуршали полевые мыши, ища, куда бы спрятаться, почувствовав мое приближение и услышав шаги по половицам галереи. Входная дверь застонала на своих ржавых петлях, когда я открыла ее и вошла в крошечную комнатку. «Забавно, – подумала я, – когда я росла, здесь был весь мой мир и для меня он был огромен. Теперь у меня шкафы больше, чем гостиная, а у Летти – кладовка больше, чем эта кухня».

Я прошлась по дому в надежде, что мое возвращение вызовет дух бабушки Кэтрин и я получу от нее совет. «Хоть бы какой-нибудь знак, знамение», – подумала я. Но хибара была пуста, раздавалось лишь эхо моих шагов. Это была могила, из которой жизнь уже давно ушла. Даже моим воспоминаниям было неуютно, ибо здесь больше не было тепла, музыки, аромата гамбо и джамболайя, не было голосов, лишь звуки ветра, хлопающего оторвавшимся ставнем и шуршащего по железной кровле, будто стайки пересмешников или голубых соек нежно топали с одного края крыши на другой.

Я вышла на галерею и долго смотрела на канал.

– Раньше мамочка здесь играла, Перл. Мамочка часто гуляла по берегу и видела зверей и рыб, аллигаторов и черепах. Иногда сюда приходили пастись олени, они поднимали головы и смотрели печальными глазами.

Перл разглядывала все с изумлением. Она прониклась моим задумчивым состоянием и была тише, чем обычно. И вдруг, как будто услышав мои слова, из-за кустов вышел маленький олененок, поднял голову и внимательно посмотрел на нас. Глаза Перл расширились от восторга. Прекрасный олень застыл, как статуя, только чуть вздрагивали его длинные уши. Даже когда Перл вскрикнула, он продолжал с любопытством разглядывать нас, не испытывая, казалось, никакого страха. Спустя несколько секунд с той же грацией он повернулся и исчез, как привидение.

«Это был мир чистоты и невинности, таким он и останется, если его не трогать, – подумала я, – но его редко оставляют в покое». Я немного побродила вокруг хибары и поняла, что ответ на свои проблемы могу искать только в одном месте – в своем сердце.

Несколько дней спустя за ужином Поль сообщил, что ему необходимо поехать в Даллас, Техас.

– Поездка займет всего три дня, – сказал он. – Я бы хотел, чтобы Перл и ты поехали со мной. Ты, конечно, можешь взять миссис Флемминг. Если, естественно, у тебя нет других планов.

– Ну, я планировала отвезти серию о Конфедерации в Новый Орлеан. Я уже говорила с Домиником об этом и о других моих работах, и он думает, что пора устроить вернисаж. Он хочет пригласить своих лучших заказчиков, сделать хорошую рекламу.

– Это замечательно, Руби.

– Я не думаю, что готова для такой выставки, но…

– Ты никогда не будешь думать, что готова, но, если Доминик так считает, почему бы не попробовать?

Я кивнула и с минуту теребила салфетку.

– Так что, думаю, я поеду в Новый Орлеан, пока ты будешь в Далласе, – сказала я. – Я останусь там всего лишь на ночь.

– Ты остановишься у Жизель? – спросил он.

– Пожалуй, нет, – сказала я. – Вероятно – в Фейрмонте.

– Хорошо.

Мы пристально взглянули друг на друга. Неужели Поль знает, что действительно происходит в моем сердце? От него всегда было трудно спрятать истинные чувства и мысли. Но если он и знал, то предпочел промолчать. Он улыбнулся и повернулся к Перл. Я ненавидела обман, но мой тихий голос победил, шепча, что я сделаю все, чтобы помешать Полю испытать боль.

В тот день он уехал рано, а я встала, упаковала вещи и спустилась завтракать. Джеймс помог мне аккуратно сложить в багажник картины, а миссис Флемминг принесла Перл, чтобы она помахала мне ручкой, когда я отъезжала.

Я смотрела в зеркальце машины и видела, как они стоят там… миссис Флемминг и моя чудесная дочка, дочка Бо. «Разве любовь, которая произвела ее на свет, может быть злом», – подумала я, и эта мысль понесла меня вперед. Несколько минут спустя, выехав на основное шоссе и прибавив скорость, я вытащила ленту из своих волос, они тут же разметались на ветру, и я почувствовала себя живой, свободной и полной радостного волнения.

– Я еду, Бо, – прошептала я. – И пусть все катится к черту. Я еду.

В Новом Орлеане был изумительный день. Дождь, моросивший всю ночь, прекратился, и по нежно-голубому небу бежали маленькие пушистые молочно-белые облака. Как только я подрулила ко входу в отель и швейцар вылетел, чтобы приветствовать меня, я почувствовала возбуждение, которое всегда охватывало меня в городе. Чувства мои были обострены до предела, и я остро ощутила каждый звук и каждый новый запах. Когда я вошла в отель, мне показалось, что все смотрят только на меня, а каблуки мои слишком громко цокают по мраморному полу. Я распорядилась, чтобы вещи принесли ко мне в комнату, села к туалетному столику, расчесала волосы и освежила губную помаду, а потом решила почистить зубы.

Мне стало смешно. Я вела себя, как подросток перед первым свиданием, но сердце мое билось в бешеном ритме и щеки окрасил яркий румянец. Из зеркала на меня смотрели испуганные, лихорадочно блестящие глаза, и я подумала: «Интересно, можно ли определить по моему виду, что я – женщина, осторожно ступающая по туго натянутому канату, замужняя женщина, готовая встретиться со своим бывшим возлюбленным». Я постоянно смотрела на часы и трижды переоделась, прежде чем пришла к выводу, что туалет, который надела первым, – самый лучший. Наконец пора было идти. Пальцы мои дрожали, когда я взялась за ручку двери. Я сделала глубокий вдох, широко распахнула дверь и быстро пошла к лифту.

Я решила, что всю дорогу на наше свидание пройду пешком. Канал-стрит, как всегда, кишела людьми, но мне стало легче, когда я растворилась в толпе, быстро катящейся в сторону Французского квартала. Она как бы несла меня с собой, то замедляя, то ускоряя свое течение. Я свернула на Бурбон-стрит и пошла по направлению к Дюмейн.

Зазывалы орали во всю глотку, выкрикивая цены, приглашая туристов зайти в их рестораны и бары. Я уловила дразнящий запах речных раков «этуфэ», свежевыпеченного хлеба и крепкого кофе. Торговцы разложили на тротуарах фрукты и овощи на продажу. На углу, из широко раскрытых дверей ресторана на меня пахнуло ароматом соте из креветок, и у меня свело желудок. Я почти ничего не ела за завтраком и слишком нервничала, чтобы вспомнить о ленче. Из одного кафе доносились звуки джаз-банды, а заглянув в открытую дверь другого, я увидела четырех мужчин в соломенных шляпах, играющих на гитаре, мандолине, скрипке и аккордеоне.