Но всё обернулось иначе, и Йейтс напрасно волновался. Дело не дошло до рассмотрения в суде. Толи Кроули отозвал свой иск, увидев, насколько сильна оппозиция, то ли дело было отклонено судом, поскольку стоимость собственности, служившей предметом спора, превышала полномочия этого суда. Согласно другой версии, Чарльз Рассел нанял частного детектива, чтобы тот порылся в биографии Кроули, и когда было обнаружено, что у Кроули есть несколько неоплаченных долгов, вызвал на суд представителя общества по защите торговли (разновидности кредитного агентства и долгов), который должен был свидетельствовать против него. Кроули, не желая, чтобы широкая общественность копалась в его грязном (возможно, гомосексуальном) белье, сдал позиции, решил обойтись без судебного разбирательства и заплатил пять фунтов неустойки. Нечего и говорить, что повсюду распространились слухи о магической силе, применённой обеими сторонами друг против друга.

Когда суматоха, поднятая судебными делами, улеглась, Мазере и его уполномоченный оказались в ещё большей изоляции, чем раньше. Через несколько дней члены общества собрались на Блайт-роуд и официально исключили Мазерса. Йейтс выступил перед собранием с предложениями по восстановлению общества и взял на себя роль нового лидера. Ещё около двадцати лет он был связан со Вторым орденом, но даже под его управлением оно вскоре начало снова распадаться из-за междоусобной борьбы.

Несмотря на то что судебная тяжба миновала, Йейтс немого отделаться от мыслей о Кроули. Он плохо спал, его преследовали кошмары, он жил в страхе, считая, что Кроули нанял головорезов из южного Лондона, чтобы те убили его. Он рассказывал одному из своих друзей, что Кро-ули сделал изображающую его фигурку из воска и втыкает в неё булавки; Кроули же был слишком искушён в магии, чтобы опускаться до таких примитивных методов. Что касается Мазерса, то он продолжал свои магические изыскания, особенно связанные с картами Таро, но он был морально сломлен и разочарован. Кроули признавал, что Мазере был «искусным магом и научился удивительно эффективно пользоваться Великим Ключом Соломона. Но он не понимал, что Абрамелин открывает гораздо более широкие возможности…»

К тому времени, как все юридические вопросы были наконец улажены, наступило лето. Возможность проведения Операции Абрамелина в Болескине была упущена, и Кроули не видел смысла возвращаться в Шотландию. Он отправился в Париж, чтобы сообщить Мазерсу об исходе дела, и, оказавшись там, познакомился с двумя друзьями Мазерса, которые только что вернулись из Мексики. Кроули услышал их разговор об этой стране и решил поехать туда для того, как он утверждает, чтобы заниматься альпинизмом на склонах вулканов. Были сделаны необходимые приготовления, и в конце июня Кроули сел на пароход, направлявшийся в Нью-Йорк.

В молодые годы Кроули любил путешествовать и нередко отправлялся куда-либо под воздействием внезапного порыва. Однако его решение о поездке в Мексику было принято, вероятно, под влиянием полученного им вызова на допрос в полицию. И это было делом рук Лоры Хор-ниблоу.

Где-то в марте этого года она написала Кроули угрожающее письмо. О том, что побудило её к этому, остаётся только догадываться. Возможно, она была раздосадо-ванатем, что её оставили в кишащем духами Болескине. А может быть, она пожалела, что дала Кроули деньги для отправки Беннета на Цейлон, и хотела получить их назад. (Йейтс говорил, что некоторые из членов «Золотой Зари» вступили с ней в астральную связь и внушили ей злые намерения против Кроули.)

Что бы там ни было на самом деле, но она отправилась в полицию и рассказала там о своей жизни с Кроули, не скрывая страшных подробностей о том, что Кроули якобы практикует садизм и сексуальные извращения, включая содомию. Полиция заинтересовалась её сообщением, но, так как Лора Хорниблоу отказалась давать свидетельские показания на публике, то ли от стыда, то ли из страха, что мужу станет известно, чем она занималась в его отсутствие, дело на Кроули заведено не было, и история эта не получила своего развития. Однако определённый ущерб всё же был нанесён. Отныне Кроули был известен полиции и на него стали собирать досье, правда, с самого начала сведения о нём отличались большой неточностью.

Все эти неприятности, постигшие Кроули, заставили его отказаться от проведения Операции Абрамелина, которая относится к высшей магии. Для успешного её осуществления маг должен быть чист духом и постоянно погружён в высокое молитвенное состояние. Насколько Кроули удалось соответствовать этим требованиям — и удавалось ли когда-нибудь, — вопрос спорный. Его эротическая, чувственная сторона была всегда слишком активна, чтобы он мог достичь настоящей твёрдости духа. Несмотря на то что он дал клятву Абрамелина с самыми искренними намерениями, сдержать её было выше его сил. Итак, пусть непреднамеренно, не сдержав своего слова, он мог отныне подвергнуться страшным духовным карам. В зависимости от взгляда на магию и её возможности можно по-разному судить, насколько это обстоятельство повлияло на его жизнь. Однако с этого времени Кроули начинает понемногу утрачивать представление о том, что правильно и что неправильно. Вместе с этим он начал терять также и способность руководствоваться здравым смыслом в своей жизни и поступках. Отныне его существование будет протекать в русле то одной, то другой крайности, а его капитал — уменьшаться при каждом таком колебании.

Кроули было двадцать пять лет. Он был человеком самоуверенным, дерзким, эксцентричным, эгоистичным, очень умным, высокомерным, остроумным, богатым, а когда надо — жестоким. Кроме того, он был талантливым писателем и искусным альпинистом, однако этим своим талантам он, казалось, не придавал значения.

Когда его корабль пересекал Атлантику, чтобы впервые доставить его в Новый Свет, Кроули, вероятно, был исполнен новых сил, а будущее виделось ему безбрежным океаном надежд, приключений и возможностей.

6 июля 1900 года Кроули высадился в Нью-Йорке. Стены зданий накалялись от солнца, и на улицах было душно. Зной был настолько сильным, что Кроули в течение дня принимал одну холодную ванну за другой. Когда же он выходил на улицу, его прогулки сопровождались призывными криками уличных мороженщиков и частыми заходами в бары, где подавали ледяной кофе, ледяную воду или дыни. Он впервые испытал настоящий зной и теперь раздумывал, стоит ли ему в такой ситуации отправляться ещё южнее, в сторону Мексики.

Тот факт, что Нью-Йорк в это время переживал такую жару, был упущен Кроули только потому, что он не читал газет. Он, как утверждал сам, «уже убедился, что даже самый тонкий ум обречён на погибель, если попадёт под болезнетворное воздействие журналистики. И дело не только в том, что человек в этом случае портит свой ум небрежным и неаккуратным английским, неглубокими, общеизвестными, пошлыми мыслями и сознательным легкомыслием. Помимо всего этого вреда, есть и ещё один отрицательный эффект. Читать газету — значит отказываться от чтения чего-то действительно стоящего». Газеты, как писал Кроули в автобиографии, — это не более чем набор репортажей, вводящих в заблуждение и написанных самоуверенным языком или состоящих из необдуманных суждений.

Раскалённый зноем город не впечатлил его. Застройка выглядела стихийной, и городу не хватало духа истории, столь характерного для европейских метрополий. Кроули не пришлись по душе ни люди, ни статуя Свободы, о которой он по недоразумению думал, что изначально она имела иное предназначение. «Тщеславие здешних жителей, — писал он, — привело их к тому, что они с энтузиазмом набросились на забракованную европейцами статую торговли, которая должна была стоять на Суэцком канале. Они купили её на вторичном рынке и высокопарно назвали "Свободой, освещающей мир". Хорошо, что им хватило дальновидности установить её на острове и спиной к континенту».

Несмотря на то что статуя не произвела на него впечатления, Кроули реагировал на Америку подобно тому, как реагировало и реагирует на неё большинство европейцев — он оценил то обстоятельство, что фундаментом американского общества являлась идея свободы. Он получал удовольствие оттого, как естественно вели себя люди в обществе, от отсутствия классовой гордости и снобизма, он удивлялся богатству жителей Нью-Йорка, хотя, естественно, не бродил по окраинам и не удалялся от главных улиц города.