<...>
Поливаю цветы. Моя лысина в окне - такая хорошая цель.
У него карабин. Почему он стоит и смотрит спокойно?
Нет приказа.
А может быть, до военной службы он был сельским учителем или нотариусом, дворником?
Что бы он сделал, если бы я кивнул ему головой? Дружески рукой помахал?
Может быть, он не знает даже, как все на самом деле?
Он мог приехать только вчера, издалека... [103, с. 301-375].
Это последняя строчка Януша Корчака.
Он искал человека даже в эсэсовце.
Многоточие - Его рукой...
А. ШАРОВ:
Пятого августа сорок второго года... Дом Сирот - дети и взрослые - выстроился на улице. Корчак и его дети начинали последний путь. Над детским строем развевалось зеленое знамя Матиуша. Корчак шел впереди, держа за руки двух детей...
Колонна обреченных детей с детской силой и бесстрашием разрезала самый строй фашизма [106, с. 216].
РЕМБА (очевидец):
Дети построились по четверо. Корчак с высоко поднятой головой шел впереди... Второй отряд вела Стефания Вильчинска, третий - Бронятовска... четвертый - Штернфельд... Это были первые евреи [гетто], которые шли на смерть с честью, презрительно глядя на людоедов [107, с. 108].
И. ПЕРЛЕ (очевидец):
Не могу не повторить банальные слова, что нет пера, которое могло бы описать эту страшную картину. Гитлеровские детоубийцы в дикой ярости непрерывно стреляли. Двести детей были в смертельной опасности. <...> И тогда произошло необычайное: эти двести ребят не кричали, ни один не спрятался, они только теснились, как птенцы, возле своего учителя и воспитателя, своего отца и брата...
Он встал первым. Слабым исхудавшим телом заслонил детей.
Гитлеровские псы нисколько не утихли; револьвер в одной руке, хлыст - в другой, и лай:
- Марш!
Горе глазам, видевшим тот ужас.
Януш Корчак, без шляпы, в подпоясанном пальто, в высоких сапогах, сгорбленный, берет самого маленького ребенка за руку и идет вперед. Идут и несколько сестер в белых фартуках, а за ними 200 только что причесанных детей, ведомых на смерть.
Со всех сторон детей окружают немецкие, украинские и еврейские полицаи.
Тем временем в Юденрате узнали о происходящем... Бросились хлопотать, звонить, спасать.
Кого спасать? Нет, не 200 детей, а одного Януша Корчака.
Но он вежливо поблагодарил господ из Юденрата... и пошел вместе со своими детьми...
Рыдали камни мостовых... А гитлеровские палачи подгоняли детей кнутами и непрерывно стреляли [107, с. 108-109].
А. ШАРОВ:
Из Варшавы поезд повез детей в Треблинку. Только один мальчик выбрался на волю: Корчак поднял его на руки, и мальчику удалось выскользнуть в маленькое окошко товарного вагона. Но и этот мальчик потом, в Варшаве, погиб.
Говорят, что на стенах одного из бараков в Треблинке остались детские рисунки - больше ничего не сохранилось [106, с. 216].
Я. КОРЧАК:
...жизнь - это огонь: затухает, хотя топлива полным-полно, вдруг взовьется снопом искр и ясным пламенем, когда уже догорает. И погаснет [103, с. 345].
Тяжкое чтение, не правда ли? Не облегчить ли сердце другим, сказочно-утешительным вариантом финала Дома Сирот? Он приведен у НЕВЕРЛИ. Место - концлагерь Майданек, время - 1943 год.
И. НЕВЕРЛИ:
Мы сидели в канаве за бараком - я, трое мальчишек и Стыцкий наборщик... Один из мальчиков спросил, правда ли, что Пандоктор в Майданеке...
- И ты поверил? - сказал второй. - Дурак ты, их давно сожгли...
- А ты не умничай, - накинулся на него Стыцкий, - Пандоктор жив, и дети с ним, хотя и не все...
- Почему не все? - спросил я изумленно.
- Потому что отцепили только один вагон...
- Вы сами видели?
Почти что видел. Он был на Умшлагплаце [привокзальная площадь в Варшаве, пункт перегрузки], когда прибыл “Дом Сирот” с Корчаком. Люди замерли, будто появилась сама смерть, некоторые плакали. Вот так, стройной колонной, по четыре человека в ряду, со знаменем, с руководителем во главе, сюда еще не приходили...
- Что это такое? - закричал комендант Умшлагплаца.
Ему сказали: это Корчак с детьми. Комендант задумался, начал вспоминать, но вспомнил, когда дети были уже в вагонах. Он спросил у Доктора:
- Это вы написали “Банкротство маленького Джека”?
- Да, а это имеет какое-нибудь отношение к эшелону?
- Нет, я просто читал в детстве, хорошая книга, вы можете остаться, доктор...
- А дети?
- Ах, unmoglich [невозможно], детям придется поехать...
- Ну нет, - крикнул Доктор, - дети - это главное! - и захлопнул за собой дверь изнутри.
Комендант постоял, постоял у вагона, позвал эсэсовцев и что-то им сказал. Все это Стыцкий видел своими глазами. Ну, а потом железнодорожники рассказывали, будто ночью на станции Урле этот вагон отцепили. Эсэсовцы выгнали в поле Доктора с детьми и кричали, чтобы те убирались, куда хотят... И семья Сабинки, вы ведь знаете Сабинку? - да, конечно, она работала в швейной мастерской - правильно, так вот ее родные в гетто получили от нее письмо, что она с Корчаком и детьми в надежном месте... [87,1978, № 3, с. 237-238].
И в 1945 году в Варшаве говорили: “Они живы – Старый Доктор, дети. Их не взял огонь - отступился... Дети живы... И Пандоктор жив. Ходят по селам. Где добрый человек живет - в дверь стучатся... А если злой живет - не стучатся...” [108].
Так рождалась легенда. Капли домыслов и подробностей наполняли чашу поминовения, чтобы спустя двадцать восемь лет полыхнула вечным огнем поэма “Кадиш”.
А. ГАЛИЧ:
Кадиш - еврейская поминальная
молитва, которую произносит сын
в память о покойном отце.
...на Умшлагплаце, у вокзала
гетто ждет устало, чей черед...
И гремит последняя осанна
лаем полицая: “Дом Сирот!”
Шевелит губами переводчик -
глотка пересохла, грудь в тисках, •
но уже поднялся старый Корчак
с девочкою Натей на руках.
Знаменосец - козырек заломом,
чубчик вьется словно завитой,
и горит на знамени зеленом
клевер, клевер, клевер золотой.
Два горниста поднимают трубы,
знаменосец выпрямил древко,
детские обветренные губы
запевают гордо и легко:
“Наш славный поход начинается просто:
от Старого Мяста до Гданьского моста,
и дальше с песней, построясь по росту,
к варшавским предместьям, по Гданьскому мосту,
по Гданьскому мосту...”
<...>
Мы идем по-четверо, рядами,
сквозь кордон эсэсовских ворон...
Дальше начинается преданье -
дальше мы выходим на перрон
и бежит за мною переводчик,
робко прикасается к плечу:
“Вам разрешено остаться, Корчак!”
Если верить сказке, я молчу.
К поезду, к чугунному парому,
я веду детей, как на урок.
Надо вдоль вагонов - по перрону,
вдоль!
А мы шагаем поперек!
Рваными ботинками бряцая,
мы идем не вдоль, а поперек,
и берут, смешавшись, полицаи
кожаной рукой под козырек.
И стихает плач в аду вагонном,
и над всей прощальной маетой
пламенем на знамени зеленом
клевер, клевер, клевер золотой.
Может, в жизни было по-другому,
только эта сказка вам не врет:
к своему последнему вагону,
к своему чистилищу-вагону,
к пахнущему хлоркою вагону
с песнею подходит Дом Сирот:
“По улицам Лодзи, по улицам Лодзи
шагают ужасно почтенные гости,
