- Часто пытаются найти разумное обоснование антисемитизма. Между тем, логическое мышление - как раз характерная черта евреев. Они и нас заражают своим рационализмом.

А кто возьмет на себя смелость логически объяснить такой факт? В белорусском городе Мозырь во время немецкой оккупации евреи выпускали подпольную антигитлеровскую газету. Евреев уничтожили - газета на еврейском языке продолжала выходить. Мистика?

А как таинственно, как непостижимо человеческому разуму обращаются на пользу евреям наложенные на них запреты? В четырнадцатом веке в Авиньоне евреям закрыли вход в дома терпимости - спустя двести лет это уберегло их от сифилиса, поразившего христиан. Царская Россия ограничила евреев чертой оседлости - нищенствуя в местечках, они избегли алкоголизма промышленных центров. Да вся двухтысячелетняя судьба народа, пережившего многих своих гонителей от древних египтян и римлян до нацистов - эта судьба, разве не наводит она на мысль о чуде?

Почему же и такая существенная сторона жизни евреев, как антисемитизм, не может нести в себе нечто мистическое? Заметим, геноцид любого народа обусловлен экономически: турки у армян отбирали землю, конкистадоры у индейцев - золото, цыган гитлеровцы уничтожали, избавляясь от бесполезных ртов... А евреи, работящие, безземельные, бесправные, в массе своей безденежные, - кому и чем мешают? Антисемитизм, по крупному счету, бескорыстен. Более того, он часто бьет по своим: Испания потеряла могущество, Гитлер остался без науки - примеров без числа. Но тем не менее антисемитизм живет дольше всех других идеологий. Почему?

Расхожая логика ничего не объясняет. Потому что здесь являет себя высший смысл, лежащий за пределами пошлой рассудительности.

- Постулат трансцендентальности антисемитизма есть не что иное, как идеалистическое кваканье из прогнившего болота мистицизма и агностицизма. Словесная эквилибристика адептов метафизики, контрабандно протаскивающих идейку непознаваемости объективного мира, демонстрирует лишь их интеллектуальную импотентность перед реалиями опыта, данного нам в конкретных ощущениях.

Антитезой фантастической зауми псевдомыслителей выступают единственно верные положения всесильного материалистического учения, формулируемые как результат комплексного анализа многофакторных исторических ситуаций и подтверждаемые практикой общественного бытия.

В нашем частном случае диалектико-материалистический метод, априори признавая временное наличие тайн в природе, апостериори констатирует многовековое наличие антисемитизма. Следовательно, антисемитизм действителен. А все действительное разумно, - говорит Гегель. Но если существование антисемитизма исторически оправдано, то наш автор оказывается не чем иным, как смехотворной разновидностью Дон-Кихота, воюющего с ветряными мельницами.

16 и АВТОР

- Ну, даете вы все! Схлестнулись мозгарики - без бутылки не разберешь. Тут еще женский специалист вылупилась – ну вообще... А мне жиды эти до гладкого места. Честно. Ну, про лагерь или войну - почитал бы, вдруг пригодится... Другой вопрос: когда? С работы да на работу. Ну, после смены с мужиками по чуть-чуть. Или там пивка. А домой придешь: кастрюля эта, жена то-есть, туда-сюда, телик - и то не помню, когда весь матч смотрел. Время нету. Честно. Все эти истории-пистории листать - и то рука заболит. Вот если б покороче... И пошустрей, попроще.... Я понятно говорю, нет? Один какой-нибудь случай взять, ну хоть про евреев - шут с ним, один случай, но чтоб разом все: смерть, бой, зверство, спасение - все сюда настрогать. В общем коротко и ежу понятно: один случай, но самая вся суть.

(А требуемый “случай” уже давно являл себя книгой, где на суперобложке исходят дымом черные скелеты домов, в закопченном небе коричневатым призраком витает германский орел со свастикой в когтях и почетным караулом стынут ровные буквы: наверху "Bernard Mark" [Бернард Марк], внизу "Walka i zaglada warszawskiego getta" [“Борьба и гибель варшавского гетто”].

Из книги той - Голос).

Теплый день, голубой размах неба, лепет ветра, запахи прозрачного городского сентября: цветов, яблок, асфальта, духов - и на живописном фоне старинного особняка, возле стены, желтой, с белыми полуколоннами, с изысканной лепкой орнамента, девушка позирует молодому человеку с фотоаппаратом.

Милая жанровая сценка. Довольно обычная. Ей бы еще какую-нибудь незатейливую подробность, вроде мужской кепки, лихо венчающей девичьи локоны. А рядом с фотографом поставим его приятеля, пускай добродушно острит по поводу кепки: девушка весело засмеется, и затвор, щелкая, будет вгонять в камеру ее улыбку на долгую добрую память о мимолетной этой юной радости. Трое вольных людей в распеве молодости, безмятежность, утро жизни и, быть может, любви...

Теперь тот же сюжет в несколько ином виде. Роскошное барокко особняка замещено разрушенной стеной грязного закопченного дома, от живой природы - одинокое дерево в стороне, бывшее дерево, искривленный обгоревший ствол. Детали: небо темнит струя дыма, у стены - груда битого кирпича, осколки, штукатурка кусками, ветер клубит известковую пыль... Пахнет не цветами - из темного отверстия подвала, уходящего под стену, тянет затхлостью подземелья, гарью, порохом... Еще пахнет - напряжемся вообразить! - женщиной, которая месяцами не мылась...

А действующие лица те же, трое молодых людей. Но... Фотограф - коренастый, голубоглазый, с ямочками на круглых щеках, с ясными веселыми зубами, его скульптурная грудь облита эсэсовским мундиром, поблескивает геройский значок на кителе, серебрятся нашивки на воротнике, на белесой голове пилотка набекрень - сверкающий жизнью молодец, простая арийская душа. Черноволосый его приятель - в такой же форме, под мышками у него большие пятна пота: может быть, ему жарче, оттого он выглядит мрачнее и улыбается без особого задора. В руках у него автомат, он и автомат в три черных глаза глядят на девушку, стоящую у стены, развороченной взрывом.

Итак, стена, девушка и два веселых эсэсовца. От первоначальной картины сохраняются сентябрь, фотоаппарат и кепка. Возможно, именно мужская кепка на девушке смешит ладных парней, возможно, именно она и вызвала фотопорыв блондина: в самый раз, там, в его милой Германии, мама и папа, и Эльза, и Гретхен, и Ганс, и соседская крепкогрудая Магда повеселятся, разглядывая снимок своего дорогого солдата, присланный прямо с поля брани. А через десятки лет он сам будет рассказывать задастеньким внучатам о подвигах воинов великого фюрера и показывать семейные реликвии - фотографии славной военной поры; детям, конечно, будет интересно и поучительно. Поэтому он не спешит - стоит дождаться, пока осядет пыль и прояснится небо. Еще надо тщательно установить расстояние, диафрагму и выдержку и поймать интересное выражение лица - что ж, у него хватит терпения, он работает добросовестно, для вечности, он запечатлевает неповторимое: евреев, которых больше не будет, и подвиги гитлеровской армии, которым нет примера в истории. Он запечатлевает варшавское гетто в тысяча девятьсот сорок третьем году.

И стою перед ним я, девятнадцатилетняя. Когда он щелкнет затвором, я вот какой получусь на снимке: распахнутое пальто с полуоторванными пуговицами, крупные дешевые бусы и та самая мужская кепка. Из-под кепки выбиваются черные волосы, глаза у меня темно-карие, рост средний, лицо круглое, нос прямой, рот не мал и не велик, - в общем, кроме родинки на шее и целых, несмотря ни на что, зубов, ничего примечательного, хотя Тот, которого уже нет в живых, называл меня красивой.

Он не поцеловал меня ни разу, он только дважды брал меня за руку. Надеюсь, ему тогда было хорошо, как мне. Вот и все. Большего нам не досталось. Потому что мы - из гетто.

Мы из варшавского гетто. Из черной, из светлой легенды. Мы оттуда, где пределы муки и лжи, героизма и подлости, слабости и силы. Концентрат...