...оберштурмфюрер Вильгауз, ради спорта и удовольствия жены и дочери, систематически стрелял из автомата с балкона канцелярии лагеря в заключенных, работавших в мастерских, потом передавал автомат своей жене, и она также стреляла. Иногда, чтобы доставить удовольствие своей девятилетней дочери, Вильгауз заставлял подбрасывать в воздух 2-4-летних детей и стрелял в них. Дочь аплодировала и кричала: “Папа, еще, папа, еще!”, и он стрелял.

...комиссар гестапо Вепке поспорил с другими палачами лагеря о том, что он одним ударом секиры разрубит мальчика, ...он поймал на улице 10-летнего мальчика, поставил его на колени, заставил сложить руки ладонями вместе и пригнуть к ним голову, примерился, поправил голову мальчика и ударом секиры разрубил его вдоль туловища. Гитлеровцы горячо поздравляли Вепке, крепко пожимали ему руки, хвалили [3, т. 1, с. 520-521].

ГАННОВЕР (восстание Хмельницкого, 1650-е годы):

Жители множества еврейских городов за Днепром... были умерщвлены за веру разными жестокими видами смерти. С некоторых сдирали кожу заживо, а тело бросали собакам; некоторым отрубали руки и ноги и бросали на дорогу, потом ехали по ним экипажами и растоптали их; некоторым нанесли множество несмертельных ран и бросили на площади, дабы они мучились в предсмертной агонии, пока не испустят дух; многих закопали живыми в землю, резали детей на лоне матерей, множество детей разорвали в куски, беременным женщинам распарывали живот, вынимали недоношенный плод и бросали им же в лицо, а

некоторым, распоровши живот, впускали туда живую кошку и живот зашивали, а им рубили пальцы, дабы не могли вынуть кошку; некоторых детей привязывали к сосцам матерей, некоторых насаживали на вертел, жарили их на огне, а потом заставляли матерей есть их. Иногда они брали еврейских детей, мостили ими улицы и ездили по ним... [9, т.3,с.286].

Из украинской народной думы 1648 года:

А пан Хмелницький житель чигиринский,

Козак лейстровий писарь вiйсковий,

До польского города прибував,

Да старими жидами орав [пахал],

А жидiвками бороновав,

А которi були малi дiти, то вiн их кiньми

Уже отыграло утренней зыбью море и, подавленное полднем, опало, дрожа в мареве...

уже духотой распух ресторан, и столы, за которыми с десяти утра Сулико ублажал приезжих гостей, были выставлены наружу, а магнолии простерли надежную тень, поднимая на могучие листья токи солнечного расплава...

уже легкую интродукцию - сыр и зелень – последовательно заместили вареные куры, затем хинкали и, наконец, шашлык - не ширпотреб из мороженого мяса, нет! - мускулы свежезаколотого барашка сочились спелостью горных трав, полыхали приправами...

“тааай-рай-ра-райра...”

уже взаимная любовь объяла пирующих, и узнав, что для тамады Сулико редкая удача встретить такого сильного и отважного и красивого Женю и Таню, прекрасную, как царица Тамар, и, к сожалению, недоступную, как горная вершина, - узнав об этом, Женя постарался объяснить, что Грузия - лучшая страна на свете, лучшая часть Грузии - Аджария и жители ее - украшение планеты, - так сказать, развернутое выступление на темы любви и дружбы, кавказский вариант “Ты меня уважаешь?”, после которого замявшаяся было череда взаимно благодарственных тостов вновь воспрянула, струясь эпитетами и улыбками...

“тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра...”

уже Сулико назвал Женю братом и освятил побратимство совместной, в обнимку, проходкой в уборную, где, не размыкая объятий, справили они малую, но категорически неотложную нужду...

а задумчивый баритон Гиви негромко выводил “тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра...”, и русский гость, чарующим звукам внимая, поражался прелестью этой аджарской или грузинской или еще какой-то знойной мелодии, “та-ай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра...”

уже, взблеснув посреди пира плешью, пожилой Шалва единственным, но, конечно, орлиным глазом окинул стол и губы его искривились в укоризне: “Цх-х, посуда грязная, сменить надо”; и стал размеренно перебрасывать за спину рюмки со стола, одну за другой, одну за другой, со всех мест, куда дотягивалась его рука, и стекло, разбиваясь, звенело прощальной нежностью; следили за руками Шалвы гости, чуть оторопев, а хозяева снисходительно посмеивались и глазами останавливали порыв официанта с чистыми рюмками: не торопись, дорогой, дай пошутить... заслуженный, уважаемый человек Шалва...

...в ухо упорно тыкалось гивино “тааай-рай-ра-райра, тира-ри-тира-райра”, и мотив, как журчащий ручей, думал красивыми образами гость, да, да, именно ручеек, ну правда же, из-под снега шалый ручеек где-нибудь на скале, в горах, белизна снега, его ледяной по краю карнизик над протаявшей желтоватой землей, и по земле, из-под карниза искрясь, поигрывая камушками, талая водица - “тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-рай-ра” - сверху вниз от снежных вершин Кавказа, по камням, меж кустов и дерев, по теснинам, ущельям, по горам, по долам, по долинам и по взгорьям, к морю, на простор, на волю - тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра...

уже по ту сторону стола, где на зеленом фоне магнолий бурлил разврат соцветий и стыли усатые лица, лелеющие в улыбках мудрую пьяную печаль, - уже все вместе: фон, цветы,

глаза, усы и печаль - вдруг, как в неисправном телевизоре, стронулось с места и поползло вверх, ускоряясь до мелькания, и даже встряхивая головой до выверта шеи, нельзя было дольше, чем на миг, задержать этот нестерпимый бег кадров...

“тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра...” - ах, да что за красота, тревожился русский гость, какой талантливый народ, сыны природы, дети гор и моря, чистота первозданности, Пи-

росмани... Тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра... Ну наконец-то узнал! “Чер-вону руту нэ збырай вэ-чо-рамы” - тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра...

...сладость украинской песни...

Понары теперь называются Панеряй, Вильно - Вильнюс, а Ковно - Каунас. Но это неважно. Важно, что - Понары.

Я попал сюда уже околдованный Литвой. Предвечерняя тишина холмов, ухоженные поселки, бесхитростное течение Нямунаса, Чурленис... В костелах органы лелеяли гармонию, в лесах плескались птичьи голоса, ночные звезды горели любовью к миру, а присутствие десятилетнего сына и его успехи в плавании доводили до совершенства понятие “отпуск”: отпускалась прочь ерунда обыденности, отпускалось от всякой маеты сердце, отпущенными казались все грехи - легкость свободы...

И - Понары: безмолвие и безлюдие, сосны и песок, холмы и ямы. Ямы полуосыпались, заросли по склонам кустами и деревьями - больше тридцати лет с тех пор, когда стучали пулеметы и кровавое месиво тел заваливало ямы.

На возвышении - памятник: простейшая пирамидка. Возле ям надписи - черным на забеленных кусках жести с ножками-прутьями, врытыми в землю. Скупой текст, главным образом цифры с чередой нулей - число погибших. Вот и весь мемориал.

Сто тысяч человек под старыми соснами и молодыми березами, двести тысяч угасших глаз, упавших рук, остановившихся ног. Сто тысяч сердец, сто тысяч умов с их желаниями, радостями и бедами, сто тысяч неповторимостей, без лиц, без имен, без национальности...

Вдали в маленьком дощатом домике размеренно всхрапывает фуганок. Там намечается что-то вроде музея-памятника, и сейчас одинокий рабочий не спеша готовит деревянные рамы

для стендов с фотографиями. Что ж, пускай хоть фотографии...

Сижу на краю ямы и думаю о тех, кто лег сюда вместо меня. Потом спускаюсь, на дне ямы подбираю обгорелую сосновую шишку (чей-то костер?) и возвращаюсь наверх, к сыну.

Мы медленно идем по песку между соснами, пока короткий оклик и призывный жест не привлекают нас на скамью возле домика, где грузный пожилой литовец в клетчатой рубахе, забрызганной опилками, жует булку, прихлебывает кефир и говорит русские слова, искореженные акцентом и жеванием. Постепенно из невнятицы проявляется смысл.