А. ШАРОВ:

В книге “Право детей на уважение” Я. Корчак писал: “Берегите текущий час и сегодняшний день... каждую отдельную минуту, ибо умрет она и никогда не повторится. <...> Мы наивно боимся смерти, не сознавая, что жизнь - это хоровод умирающих и вновь рождающихся мгновений”.

Вся история “Дома сирот” в варшавском гетто свидетельствует, как глубока была убежденность Корчака во всем этом. Он делал все невозможное - ничего возможного уже не оставалось, - чтобы каждое мгновение было здесь чуть счастливее, нет, не счастливее, а чуть менее страшным. До последнего дня в классах шли уроки, репетировалась пьеса - сказка Рабиндраната Тагора [106, с. 214].

Пьеса Тагора “Почта”, в которой трагически умирает индийский мальчик, была запрещена гитлеровской цензурой, но 18 июля 1942 года ее сыграли в Доме сирот (режиссер - воспитательница Эстер Вингронувна). Корчак так объяснял выбор им “Почты” для детей гетто: “В конце концов надо этому научиться - спокойно встретить ангела смерти” [103, с. 407].

В середине 1942 года ангел смерти уже вовсю развернулся в гетто.

Я. КОРЧАК (из дневника, май-август 1942 г.):

Часто моей мечтой и проектом бывала поездка в Китай...

Достоевский говорит, что все наши мечты сбываются с течением времени, но в такой искаженной форме, что мы их не узнаем. Я узнаю мою мечту довоенных лет.

Не я в Китай, а Китай приехал ко мне. Китайский голод, китайское пренебрежение сиротами, китайский мор детей.

Не хочу задерживаться на этой теме. Кто описывает чужую боль - словно бы ворует, наживается на несчастье...

<...>

Кашель. Это тяжелый труд. Сойти с тротуара на мостовую, подняться с мостовой на тротуар. Толкнул меня прохожий; я пошатнулся и прислонился к стене.

И это не слабость. Я довольно легко нес школьника, тридцать килограммов живого веса - сопротивляющегося веса. Не сил нет – воли нет. Как наркоман. <...> Не только у меня так. Лунатики-морфинисты.

То же самое с памятью. Бывает, идешь к кому-то по важному делу. Останавливаешься на лестнице:

“Собственно, зачем я к нему иду?” <...>

Хватит уже!

Вот оно: хватит! Этого чувства не знает фронт. Фронт - это приказы. <...> Их надо исполнять без раздумий. <...>

Здесь не так, здесь иначе:

“Прошу вас, будьте добры...”

Можешь не сделать, сделать по-другому, поторговаться.

<...>

Рядом с тротуаром лежит подросток, еще живой, а может, уже умер. В этом же месте у трех ребят, которые играли в лошадей, спутались веревки, вожжи. Они совещаются, пробуют распутать, сердятся - задевают ногами лежащего. Тогда один из них говорит:

- Отойдем, он тут мешает.

Отходят на несколько шагов и продолжают бороться с вожжами.

Или: проверяю просьбу о приеме мальчика-полусироты, Смочья 57, квартира 57. Две добросовестно вымирающие семьи.

- Не знаю, захочет ли он теперь пойти в приют. Хороший сын. Пока мать не умрет, ему будет жаль оставить ее.

Мальчика нет: вышел “раздобыть что-нибудь”.

Мать, лежа на топчане:

- Я не могу умереть, пока его не пристрою. Такое доброе дитя: днем говорит, чтобы я не спала, тогда буду ночью спать. А ночью спрашивает: зачем стонешь, зачем это тебе, лучше спи.

<...>

Торговка, которой покупательница заявила претензию, сказала:

- Моя пани, и то - не товар, и это - не магазин, и вы - не клиентка, и я не продавщица, и ни я вам не продаю, ни вы не платите, потому что те бумажки - разве это деньги? Вы не тратите, я не зарабатываю. Кто сегодня обжуливает, и зачем мне это? Просто надо же что-то делать. Что, не так?..

<...>

[1.08.42] Изо дня в день изменяется вид района.

1. Тюрьма.

2.Зачумленные.

3. Токовище.

4. Сумасшедший дом.

5. Игорный дом. Монако. Ставка - голова. [103, с. 323,330,331,335, 336,374].

А. ШАРОВ:

...были у гетто и свои крепости - подполье, где готовилось восстание, и совершенно безоружный, беззащитный Дом сирот Корчака.

Крепости не только гетто, но и всего человечества, как мы понимаем сейчас [106, с. 214].

Я. КОРЧАК (Воззвание “К евреям!” с просьбой о пожертвованиях для сирот):

Кто бежит от истории, того история догонит. <...>

Мы несем общую ответственность не за Дом сирот, а за традицию помощи детям. Мы подлецы, если откажемся, мы ничтожества, если отвернемся, мы грязны, если испоганим ее - традицию 2000 лет.

Сохранить благородство в несчастьи! <...>

Октябрь 1939 г.

С радостью подтверждаю, что за малыми исключениями человек - существо и разумное и доброе. Уже не сто, а сто пятьдесят детей живет в Доме Сирот.

Февраль 1940 г.

Д-р Генрик Гольдшмит

Януш Корчак

Старый Доктор из Радио [103, с. 289].

Я. КОРЧАК (из дневника):

Дети снуют. Только кожица нормальна. А под ней таятся измученность, нежелание, гнев, бунт, недоверие, жалость, тоска.

Мучительна значимость их дневников. В ответ на их признания делюсь с ними как равный с равным. Общи наши переживания - их и мое.

Разве что более водянистое, разбавленное, а в общем - то же самое.

<...>

Пасмурное утро. Половина шестого.

Как будто, нормальное начало дня. Говорю Ганне:

- С добрым утром.

Отвечает удивленным взглядом.

Прошу:

- Улыбнись.

Бывают чахлые, бледные, чахоточные улыбки.

<...>

Отче наш, иже еси на небеси.

Эту молитву вылепили голод и неволя.

Хлеба насущного...

Хлеба.

<...>

Время ежесубботнего взвешивания детей - это время сильных эмоций.

<...>

Приходит мне на ум Заменгоф. Наивный, дерзкий: хотел исправить ошибку Бога или Божье наказанье. Хотел перепутанные языки снова объединить в один.

Хватит!

Надо заполнить время, надо дать им [детям] занятие, надо дать жизни цель. <...>

Вот две большие группы детей отказываются от игр, легких книжек, болтовни с ровесниками. Добровольное изучение древнееврейского языка.

Когда младшая группа окончила свой часовой урок, один громко удивился:

- Уже? Уже час?

По-русски “да”, по-немецки “йя”, по-французски “уи”, по-английски “йес”, по-древнееврейски “кен”. Не одну, а три жизни заполнишь.

<...>

Сегодня понедельник. С восьми до девяти беседы с учениками. Кто хочет, может отсутствовать. Лишь бы не мешал.

Мне заказали темы:

1. Эмансипация женщин

2. Древность

3. Одиночество

4. Наполеон

<...>

17. Нация - народ. Космополитизм

18. Симбиоз

19. Зло и злость

20. Свобода. Судьба и свободная воля.

Когда я редактировал “Малый Пшёгленд”, только две темы увлекали молодежь: коммунизм (политика) и сексуальные вопросы.

Подлые, позорные годы - годы разложения, никчемности. Предвоенные, лживые, завравшиеся. Проклятые.

Не хотелось жить.

Болото. Вонючее болото.

Пришла буря. Воздух очистился. Вдох стал глубже. Прибавилось кислорода.

<...>

Из воспоминаний, которые мне дают прочесть. <...> Шлема: “В доме сидит вдова и плачет. Авось старший сын принесет что-нибудь из контрабанды [добытое за стенами гетто]. Не знает она, что жандарм застрелил сына... А вы знаете, что скоро станет хорошо?”

<...>

Я установил таксу за пользование уборной:

1. За удовлетворение малой нужды надо заплатить пятью мухами.

2. За большую - вторым классом (параша-табурет с вырезанным отверстием) - десять мух.

3. Первым классом - унитаз - пятнадцать мух.

Один спрашивает:

- Можно потом заплатить мухами, а то очень хочется?

Другой:

- Делай, делай... Я за тебя наловлю.

Одна муха, пойманная в изоляторе, считается за две.

- А считается, если пойманная муха сбежит?

<...> Как есть, так есть. Но мух мало. <...> Добрая воля общества - это сила [103, с. 326,350-355,360,375].