Я отчаялась, я потеряла голову...
<...>
6.03.1944. ...живу только от встречи до встречи. Мне так хочется узнать, ждет ли он меня, как я жду его! Меня умиляют его неловкие попытки поближе подойти ко мне.
<...>
7.03.1944. ...я поняла свою тоску по другу: не по девочке-подруге, а по другу-мальчику. Я открыла счастье внутри себя... Постепенно я стала спокойнее и почувствовала безграничную тягу к добру, к красоте,
<...>
19.03.1944.... После мытья посуды я... пошла к Петеру. <...> Гораздо лучше разговаривать в полутьме, чем при свете. По-моему, Петер тоже так думает.
<..-> Я рассказывала Петеру о папе с мамой, о Марго, о себе. И вдруг он спросил: “Вы всегда друг с другом целуетесь, когда говорите “спокойной ночи”?
“Конечно, целуемся, и не раз, а вы нет?” “Нет, я почти никогда ни с кем не целовался”...
<...>
Мы сознались друг другу в том, что и он рад, что мои родители тут с детьми, и мне очень радостно, что он тут и что я его так хорошо поняла теперь, поняла его обособленность, его отношения с родителями, и что мне так хочется ему помочь.
“А ты мне и так помогаешь!” - сказал он. “Чем же?” - удивилась я. “Тем, что ты веселая!”
Ничего прекраснее он мне сказать не мог! <...> Значит, он оценил во мне хорошего товарища, и пока мне больше ничего не надо.
<...> Теперь у меня такое чувство, что нас с Петером объединяет тайна. Когда он на меня смотрит, смеется или прищуривает глаз, во мне словно вспыхивает свет. Хочу, чтобы так и осталось, чтобы мы вместе провели много-много счастливых часов!
<...>
1.04.1944. <...> Я тоскую о поцелуе, о том поцелуе, которого так долго приходится ждать. Неужели он смотрит на меня только как на товарища?
<...> Надо оставаться сильной, надо терпеливо ждать - и все сбудется. Но... но вот что самое плохое: выходит так, будто я за ним бегаю, потому что всегда я хожу к нему наверх, а не он приходит ко мне. Но ведь это зависит только от расположения наших комнат, он должен это понять! Ох, многое, очень многое ему еще надо понять!
<...>
16.04.1944. <...> Вчера вечером... он обнял меня за плечи...
Я просунула руку под его рукой и обхватила его... <...> Он все больше притягивал меня к себе, пока моя голова не склонилась к нему на плечо, а его голова приникла к моей. А когда я минут через пять опять села прямо, он быстро взял мою голову обеими руками и снова привлек меня к себе. Мне было так хорошо, так чудесно, я не могла сказать ни слова, только наслаждаться этой минутой. Он немного неловко погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились... Я была счастлива, и он, мне кажется, тоже. В половине девятого мы встали, и Петер стал надевать гимнастические туфли, чтобы не топать при обходе дома. Я стояла рядом. Как это вдруг случилось, сама не знаю, но прежде, чем сойти вниз, он поцеловал мои волосы где-то между левой щекой и ухом. Я сбежала вниз без оглядки и... мечтаю о сегодняшнем вечере.
17.04.1944. ...не рассердятся ли мама и папа, что я сижу на диване и целуюсь с мальчиком, причем ему семнадцать лет, а мне еще нет пятнадцати? <...> И что сказали бы мои подружки, если бы узнали, что я лежала в объятиях Петера, у него на плече, мое сердце билось у
него на груди, и его щека прижималась к моей?
...честно говоря, ничего стыдного я в этом не вижу. Мы сидим взаперти, отрезанные от всего мира, в страхе и тревоге... Почему же мы, любя друг друга, должны отдаляться? Зачем нам ждать?.. Почему же мне не послушаться своего сердца, не дать нам обоим счастья [73, с. 146-156,164-176,189-191].
В. ШЕКСПИР (“Ромео и Джульетта”, 3 акт, сад Капулетти):
Д ж у л ь е т т а
О ночь любви, раскинь свой темный полог,
Чтоб укрывающиеся могли
Тайком переглянуться и Ромео
Вошел ко мне неслышим и незрим.
Ведь любящие видят все при свете
Волненьем загорающихся лиц.
Любовь и ночь живут чутьем слепого.
Прабабка в черном, чопорная ночь,
Приди и научи меня забаве,
В которой проигравший в барыше,
А ставка - непорочность двух созданий,
Скрой, как горит стыдом и страхом кровь,
Покамест вдруг она не осмелеет
И не поймет, как чисто все в любви.
Приди же, ночь! Приди, приди Ромео,
Мой день, мой снег, светящийся во тьме,
Как иней на вороньем оперенье! [74, с. 53].
...Ромео и Джульетту взяли 4 августа 1944 года.
Де ВИК (Вестерборк - пересыльный лагерь на пути в смерть):
Я видела Анну Франк и Петера ван Даана каждый день. Они были всегда вместе... Глаза Анны сияли... У нее были такие свободные движения, такой прямой и открытый взгляд, что я говорила себе: “Да ведь она счастлива здесь...” [73, с. 8].
Сад Капулетти в лагере.
Ф. ПИПЕР (концлагерь Освенцим):
В июле 1944 года немцы повесили в Бжезинке поляка Эдварда Галинского, пойманного при попытке к совместному бегству с еврейкой Малей Циметбаум, которую также убили [50, с. 111].
БИБЛИЯ (Книга Песни песней Соломона, 8:6):
Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь... [2, с. 629].
С. ЛОЗИНСКИЙ:
[В Швейцарии в 1392 году] еврея, поцеловавшего христианскую девушку, приговорили к позорному столбу в течение трех дней и к пожизненному тюремному заключению, девушку же к пяти годам тюрьмы; даже служанка последней, видевшая издали, как ее госпожа целовалась с евреем, была приговорена к двухлетнему заключению.
Еще суровее наказывалось половое общение между евреями и христианами. По Швабскому Зерцалу [свод немецких законов]... вступившие в половую связь должны быть положены друг на друга и сожжены... <...> По постановлению города Иглау преступников заживо хоронят [46, с. 65].
И. ЭРЕНБУРГ (оккупированный немцами Киев):
...офицер морской пехоты Семен Мазур. В битве под Киевом он был ранен, попал в окружение и, переодевшись, пришел в Киев, где жила его жена. <...> Когда он подходил к своему дому, жена его увидела и закричала “Держите жида!” [14, т. 9, с. 416].
* * *
“Держите жида!” - стоп-кадр. Крутнем пленку назад. Не мелькнет ли весенний Киев, тихий парк и - двое... Еще не семья. Еще только сирень - пена сирени, пение сирени, кипение сирени... Аллеи, пронзенные свежестью, солнце сквозь младенческие ладони старых кленов... Томление апреля в морщинах деревьев, томление прогулки, вроде бы случайной, и разговора,
намеренно будничного, ни о чем разговора, вдруг обрубленного паузой, неумышленной и недолгой, но ее как раз хватит, чтобы прижать губы к губам и, отстраняясь, услышать отчетливый лязг капкана.
Чудо замкнувшейся клетки! Она может стать квартирой, прохладной посреди обожженного летом города, бархатно-теплой в зимние дни... Колдует на огне кофейник, шипит, поджариваясь, мясо, топорщится салат на тарелке. Смаковать еду, следить за пузырями в шампанском, забавляться мелким предательством ее улыбки, выдающей щербинку в ровном ряду зубов... Как мягок овал его губ, как обтекают ее шею черные спирали волос, как сгущается пространство, чтобы в сумраке спальни, в шуршании простынь разрядиться воркованием, трепетом, шепотом, стоном, перехватом дыхания, искрами пота и восторженной тихой слезой...
Клетка может обернуться и привокзальным ресторанчиком: чадное царство транзита, все наспех и взахлеб, а они - в углу за шатким столиком, вне пьяной сумятицы, друг в друге...
И загородной поездкой может оказаться клетка: деревенским домом с добела отмытым полом и жаркой печью-лежанкой, или рощей аристократичных берез, или стогом сена в осенней нищете полей, под трауром туч и вороньей тоской, - но неизменно легка подталкивающая их таинственная рука, даже когда швыряет его в больничную палату, которую той же западнёй делает ее украинское, выдохом, “коханый...” - целительнее лекарств, сильнее смертельного прогноза...
