Пока кто-то вызывал «Скорую», Сейта перенесли в тень тех самых кустов, из которых он и вылетел на мостовую Кипешмы.

Пока «Скорая» ехала, Сейт понемногу начал приходить в себя и ориентироваться в окружающем. Он видел, что вокруг него толпятся люди, и слышал, как местные жители переговариваются между собой:

– Напился до чертиков. Ноги не держат.

– Да кто напился? Кто напился-то? И не пахнет от него вовсе!

– А что это он в таком костюме по городу шляется?

– Как солнечный удар схватил, так и память у него всю отшибло. Вот и пошел, не соображая куда.

Язык казался Сейту знакомым. Ему нужно было только вспомнить название этого языка, чтобы включить кодовую систему подсознания, но он не мог ни на чем сосредоточиться, потому что голова у него раскалывалась от боли.

Сделав усилие, Сейт приподнялся на локте.

– Лежите, лежите, товарищ артист, – заботливые руки снова уложили его на траву. – Сейчас за вами приедут.

С пронзительным воем подкатила машина «Скорой помощи». Первым к вышедшему из машины фельдшеру подскочил худой в кепке и по-военному четко и ясно доложил о происшествии:

– Несчастный случай здесь. Товарищ артист, перетрудившись на съемках новой художественной киноленты, получил солнечный удар. Вследствие чего потерял сознание, упал и расшиб голову.

– Где кино-то снимают? – поинтересовался фельдшер.

Худой замялся, но на помощь ему пришла очень толстая дама в очень открытом сарафане.

– Да на окраине, возле сгоревшего промсклада, – махнула она рукой куда-то в сторону. – Я вчера мимо проходила – военные там, человек тридцать. Копают что-то.

Фельдшер с пониманием покачал головой и подошел к пострадавшему. Опершись руками о колени, он внимательно осмотрел его с головы до пят, покивал головой и, выпрямившись, крикнул шоферу:

– Петрович, тащи носилки! Госпитализировать будем!

Когда Сейта стали укладывать на носилки, он вдруг испуганно принялся шарить руками в траве вокруг себя.

– Ну, в чем дело, больной? В чем дело? – недовольно забурчал фельдшер.

– Да мыльницу он свою небось ищет, – ответил кто-то из толпы, и Сейту в руку сунули темпоральный модулятор в яркой мыльной упаковке. – Импортная…

В больнице Сейту поставили диагноз «сотрясение мозга», переодели в застиранную до полной потери цвета больничную пижаму и уложили на койку в палате на первом этаже.

Поскольку новый больной не мог сообщить о себе ничего вразумительного и никаких документов при нем не оказалось, о пострадавшем артисте было заявлено в милицию.

Милиция быстро установила, что никакой съемочной группы в городе нет. В ДК «Железнодорожник», при котором числился самодеятельный театр, ни артисты, ни костюмы в последнее время не пропадали по причине полного отсутствия как первых, так и вторых. Так же и в розыске не числилось граждан, под приметы которых подходил бы неизвестный, находившийся на излечении в городской больнице и значившийся в милицейских протоколах под кличкой Артист.

Спустя три дня после поступления Сейта в больницу врачи признали состояние больного удовлетворительным и дали согласие на его встречу с сотрудниками милиции.

Беседа с Артистом не дала милиции никакой новой информации: пострадавший не мог назвать ни своего имени, ни места жительства, так же как не мог объяснить и то, каким образом на нем оказался столь странный костюм и как сам он оказался в Кипешме. Он даже не знал названия города, в котором находился, и затруднялся назвать сегодняшнюю дату.

Лечащий врач, оставшийся с капитаном милиции после того, как Сейт вернулся в палату, назвал состояние больного ретроградной амнезией – полной потерей памяти о своей прошлой жизни, – нередко случающейся после травмы головы. При этом врач заверил капитана, что во всем остальном пострадавший остается совершенно нормальным человеком и не представляет никакой угрозы для общества. У милиционера на сей счет имелись свои соображения, но он не стал обсуждать их с врачом.

Вопреки мнению врачей, инспектор Сейт помнил, кто он такой и что с ним произошло до того, как он очутился сначала на разогретой солнцем мостовой, а затем и на больничной койке маленького провинциального городка. Более того, он отлично понимал полнейшую безвыходность своего положения. Марин оказался совсем не тем безобидным простаком, за которого принял его Сейт. Усыпив бдительность инспектора, контрабандист подсунул ему в мыльной упаковке портативный темпоральный модулятор, который и выбросил Сейта из XVII века. Сейту еще повезло, что он ударился головой о мостовую Кипешмы, а не оказался погребенным в песках пустыни или замерзающим среди арктических льдов, поскольку в темпоральном модуляторе, собранном народным умельцем, известным под именем Пройдоха Шмульц, в целях экономии места отсутствовал не только пространственный стабилизатор, но и система привязки к местности.

Когда инспектор впервые открыл глаза на больничной койке, первым, кого он увидел, оказался мужчина лет тридцати с густой черной бородой и длинными волосами, спадающими ему на плечи и перехваченными на лбу пестрой тесемкой. Так же как Сейт, бородач был одет в линялую больничную пижаму.

– Как самочувствие? – спросил он у Сейта, присаживаясь на соседнюю свободную койку.

– Спасибо, неплохо, – ответил инспектор.

Когда в голове у него перестало звенеть от боли, он смог воспользоваться гипнопедической программой изучения языков, заложенной у него в подсознании.

– Меня зовут Михаил Цетлин, – представился бородач. – Я – скульптор-монументалист. Полагаю, что гений. Хотя широким массам общественности, равно как и критикам, пока неизвестен. Видел голову Ильича на центральной площади?

Смущенно улыбнувшись, Сейт отрицательно качнул головой.

– А Ильича в полный рост, что возле ДК «Железнодорожник»?

– Я случайно оказался в этом городе, – признался Сейт. – И сразу же попал в больницу.

Цетлин с пониманием кивнул.

– Я вот тоже попал под нож хирурга по причине приступа острого аппендицита.

Он расстегнул пижамную куртку и показал марлевую наклейку внизу живота.

– Разрезали удачно, а вот заживает плохо, – пожаловался он. – Гноится.

– Я мог бы вам помочь, – сказал Поль.

– Серьезно? – заинтересованно посмотрел на него Цетлин. – Можешь лекарства импортные достать? – Не дожидаясь ответа, он начал объяснять: – Понимаешь, меня местное руководство за что ценит? За то, что я работаю быстро! У меня сейчас в мастерской два незаконченных заказа стоят. Правда, работы, не в пример Ильичам, помельче. Одна – здешний первый секретарь, бюст в натуральную величину; вторая, – художник тихо прыснул в кулак. – Не поверишь, – заговорщицки произнес он, понизив голос, – любовница первого секретаря в чем мать родила. Да-да, – поспешно кивнул он, хотя Сейт и не думал проявлять каких-либо сомнений на сей счет. – Обнаженка в чистом виде. Говорят, персек хочет статую на даче установить. Правда, позировать нагишом эта краля мне наотрез отказалась. Поэтому приходится пользоваться классическими образцами. Ну а если я стану тормозить работу, то, сам понимаешь, мне замену быстро найдут…

Слушая Цетлина, Сейт внимательно осматривал больничную палату, пытаясь хотя бы приблизительно определить эпоху, в которой оказался.

– Где мы сейчас находимся? – поинтересовался он, воспользовавшись первой же паузой, возникшей в бесконечном монологе соседа по палате.

– В городской больнице, – тут же ответил Цетлин. Подняв подушку повыше, Сейт сел, прислонившись к ней спиной. – А в каком городе?

– Кипешма, – скульптор-монументалист тяжело и безнадежно вздохнул. – Русский Север.

– Какой сейчас год?

Сейт полагал, что столь необычный вопрос должен был вызвать недоумение у соседа по палате. Но Цетлин, как ни странно, вовсе не был удивлен.

– 1990-й, 20 июля, – с готовностью сообщил он. После чего заметил: – Между прочим, ты еще не представился.