15—23 февраля: Все это время большей частью пытался справиться с делами и при любых неожиданностях оставаться твердым и невозмутимым.

25 февраля: Утром военная комиссия, потом консилиум [день был будничный]. Среди дня Мельбер [франкфуртский родственник Гёте]. После обеда распрощался с ним. Ради Кроны пошел на 2–х благ. веронцев [пьеса]. Туман.

26 февраля: Первый отбор новых рядовых».

Широко известно письмо Гёте Шарлотте фон Штейн, написанное из Апольды 6 марта 1779 года, в связи с его отзывом о трагедии «Ифигения в Тавриде». Вместе с тем оно еще и свидетельствовало, сколь насыщена его жизнь в то время, сочетавшая служебные обязанности, поэтическое творчество и глубоко личные переживания:

«Весь день пребывал в искушении уехать в Веймар: как было бы прекрасно, если б Вы сами приехали сюда. Но такие порывы не в крови у тех, кто живет при дворе. Кланяйтесь от меня герцогу и передайте ему, что пока что прошу бережно обращаться с рекрутами, когда они явятся на выучку. Набор рекрутов — малень–414

кое удовольствие, потому что одни уроды охотно идут на службу в армию, а красавцы большей частью желают иметь супругу.

Одно утешение, что из всех мой фланговый (11 дюймов ростом) идет с удовольствием и отец дал ему свое благословение.

Драма здесь не желает подвигаться, вот проклятье, ведь царю Тавриды надлежит выражаться так, словно в Апольде и намека нет на голод среди чулочников.

Доброй ночи, дорогая. Сейчас как раз отправляется один гусар».

Когда политические бури улеглись, удалось посвятить осень 1779 года путешествию, которое должно было отвлечь двадцатидвухлетнего герцога от государственных забот. Ведь, если приглядеться внимательно, поводов для уныния было предостаточно. Состояние экономики и финансов герцогства с незапамятных пор оставляли желать лучшего; молодой государь по–прежнему отличался крайней неуравновешенностью, отчего немало страдали и чиновники, и простые подданные, да и он сам; брак его оказался непрочным: жизнелюбивый, склонный к эротическим эскападам Карл Август и холодная, сдержанная герцогиня Луиза, которой претили какие–либо излишества, выходившие за рамки этикета, слишком отличались по темпераменту, чтобы они могли быть счастливы в этом супружестве. Возможно, именно Гёте подал идею устроить осенью 1779 года своего рода каникулы; во всяком случае, он решительным образом повлиял на это путешествие в Швейцарию. Ведь для него самого оно означало новое свидание и с родиной, которую он покинул четыре года назад, и с землей Швейцарской Конфедерации, куда он тщетно стремился попасть в том же 1775 году, желая наконец избавиться от своего чувства к Лили.

С 19 по 22 сентября путешественники (с ними был еще и главный лесничий фон Ведель) прожили в родительском доме Гёте во Франкфурте. Гёте еще в середине августа просил мать приютить их — при этом он дал точные инструкции, сколь просто следует оборудовать комнату и как готовить еду. (Герцог, писал он, «спит на чистом соломенном матраце, застланном простыней, и под тонким одеялом».)

В одном из своих неподражаемых писем, исполнен–415

ных образности и юмора, мать Гёте описывала герцогине–матери Анне Амалии сцену приема гостей — как она «сидела за круглым столом, как распахнулась дверь, как в тот же миг ее родненький душенька Гансик бросился ей на шею, как герцог, стоя поодаль, некоторое время взирал на материнскую радость, как госпожа Айа наконец, словно пьяная, подбежала к светлейшему князю, полуплача, полусмеясь, уже и не соображая, что делать; как красавец камергер фон Ведель также всячески выказывал участие в удивительном этом изъявлении счастья. Наконец, новая сцена — встреча с отцом, это вовсе описать невозможно — я уже боялась, как бы он тут же, не сходя с места, не помер от радости» (24 сентября 1779 г.).

Она продолжала в таком же духе и дальше, описала в общих чертах «эти дни, когда она, наговорилась, господи, наконец, с благословенным своим Вертером, оставив его ангела–хранителя в покое». Личное знакомство обеих матерей состоялось в июне 1778 года: Анна Амалия навестила госпожу советницу Гёте, когда ненадолго остановилась во Франкфурте по дороге в Дюссельдорф, Эмс и Шлангенбад. С той поры началась их переписка, они сообщали друг другу о будничных событиях, радовались подаркам, которые посылали друг другу, а госпожа Айа особенно гордилась тем, что ей удалось приискать для своей веймарской знакомой новомодную люстру («Ваша Светлость в самом ближайшем времени получит пречудесную люстру», — писала она 11 сентября 1778 года).

У матери Гёте были причины радоваться всякой новости из Веймара — ведь сын ее, как ни странно, нечасто отправлял письма домой и охотно предоставлял другим возможность поддерживать связь с родным домом или передавать от него приветы.

Переписка двух матерей продолжалась до 1787 года, правда, из писем Анны Амалии сохранились лишь немногие, потом взаимный интерес, возможно, угас.

Во время своего второго путешествия в Швейцарию Гёте наконец внутренне решился на то, чтобы вновь навестить дом пастора в Зезенгейме и повидать Фридерику. Госпоже фон Штейн было отослано явно сильно приглаженное сообщение об этой встрече, предварявшееся приличествующими случаю словами: «Поскольку сам я теперь чист и тих, как воздух, мне весьма приятна атмосфера, окружающая добрых и тихих людей» (25 сентября 1779 г.). Тогда же он навестил в Страсбурге и Лили фон Тюркгейм, урожденную Шёнеман.

416

И вновь швейцарское путешествие привело его на Сен–Готард; вновь не ступил он на землю Италии, благословенную землю, «не увидев которой я, надеюсь, не завершу дней своих» (Шарлотте фон Штейн, 13 ноября 1779 г.); вновь искал он испытаний и с честью выходил из них. Достоверным документом, поведавшим о тех неделях в октябре и ноябре, стали «Письма из Швейцарии», напечатанные, правда, лишь существенно позже, уже в «Орах», однако прочитанные им перед аудиторией уже вскоре после возвращения в Веймар. Теперь рассказчик окончательно встал на позицию внимательного наблюдателя, того, кто хочет видеть вещи такими, каковы они есть. Отныне письма не заполнены более выражениями субъективных ощущений, которые порождала в нем встреча с природой,— он теперь обстоятельно описывает происходящее. Точного описания предметов и их взаимосвязей требовал он сам, когда возглавлял горнорудную комиссию и комиссию по строительству дорог: здесь это оправдало себя при созерцании гор и долин, неба и ущелий, а также людей и их труда. Правда, вовсе не в Веймаре начал вдруг Гёте внимательно наблюдать за окружающим миром. Гораздо раньше заставляла его жажда знаний проделывать алхимические опыты, уже в Страсбурге приводила она его на анатомические лекции врачей; особенно тщательных наблюдений требовали физиогномические опыты, а свое стихотворное послание Мерку 4 декабря 1774 года он завершил строчками: «Кто держится за мать свою, Природу, / В стекле пробирки обнаружит мир». Однако при всем том тогда главенствовал все же умозрительный взгляд на вещи, равно как и желание, познавая законы природы, осознать собственные творческие возможности и придать им силу закона. Теперь его точка зрения стала иной, Гёте и сам подчеркивал это, когда в 1784 году вставил такое замечание в свое первое геологическое сочинение «О граните»: «Я не страшусь упрека, что только дух противоречия мог подвигнуть меня от наблюдения и описания человеческого сердца, самой юной, самой разнообразной, живой, изменчивой, самой ранимой части творения, перейти к наблюдению древнейшего, крепчайшего, залегшего в глубочайших недрах, непоколебимейшего первенца природы».

Также и в первом из «Писем из Швейцарии» содержится прямо–таки программное заявление: «Грандиозные предметы дают душе прекрасное успокоение, и она целиком преисполняется им, угадывая, сколь ве–417

лика может стать сама, и чувство это наполняет ее до краев, не переливаясь через них. Мое око и душа моя могли воспринять предметы, и поскольку я был чист и ощущение это нигде не отозвалось фальшью, то оно и подействовало по собственному усмотрению […].