369

общности, которая в своем совершенном виде могла существовать только в дали прошедших эпох. В представлении этого прошлого, где оба они были тесно связаны, возникает желание возродить эту связь. И четвертая строфа — это одновременно прославление и мольба о том, чтобы это «постижение друг друга» установилось вновь, не так, как у многих тысяч людей, которые находятся в плену иллюзии счастья и его опасностей, и пусть власть этой женщины над автором письма, может быть еще неясная ей самой, станет такой, как в давние достойные времена. Настоящая действительность, правда, еще несовершенна, последняя строфа об этом говорит. «Дыханье истины» прошлого помогает преодолеть «боль обид» настоящего. Но новая действительность — поэт подчеркивает это, обращаясь к предмету своей любви, — не станет для них путем в бесцельные мечтания, потому что они обладают тем «глубоким взглядом», которому открывается истинный смысл «постижения друг друга»: восстановление когда–то существовавшей связи.

Шарлотта фон Штейн пользовалась в первое десятилетие веймарской жизни исключительным доверием Гёте. Он вполне осознавал при этом всю необычность характера их отношений. Около 20 сентября 1780 года он писал Лафатеру, что для него очень «большое значение имеет талисман этой новой любви, которой приправляет мою жизнь Шарлотта фон Штейн. Она постепенно унаследовала все то, что мне давали мать, сестра, возлюбленные, и между нами возникла такая же связь, какими бывают природные узы». Весной 1781 года Гёте писал возлюбленной такие слова, которые выражают высшую степень чувства. Если учесть, что речь идет о замужней женщине, которая не думает о разводе и о том, чтобы дать влюбленному сексуальное удовлетворение, то они представляются абсурдными. Их определенную направленность можно понять, только помня о главном условии этих отношений — любви чисто духовной, не претендующей на удовлетворение. Для Гёте это ограничение неизбежно означало конфликт, во всяком случае постоянный вопрос, адресованный самому себе: что все это значит? «Вчера по дороге от Вас мне приходили в голову странные мысли: а правда ли, что я Вас так люблю, или же Ваша близость для меня — это только чистое стекло, в котором так приятно отражаться?» (8 ноября 1777 г.). В марте 1781 года Гёте дошел до такого накала, что решился на крайние формулировки, отдавая себе отчет в

370

экстравагантности своего стиля: «Еще никогда я не любил Вас так и никогда еще не был так близок к тому, чтобы стать достойным Вашей любви» (7 марта 1781 г.). «Мы действительно нераздельны, будем в это верить и всегда говорить это друг другу» (8 марта 1781 г.). И затем 12 марта 1781 года: «Моя душа срослась с твоей. Не нужно слов. Ты знаешь, что я неотделим от тебя. Ничто высокое и глубокое не может нас разлучить. Я мечтаю о том, чтобы был какой–нибудь обет или клятва, которая сделала бы меня твоей собственностью в глазах людей и закона, как я был бы счастлив. Мой испытательный срок был достаточно долог, было время подумать. Я больше не могу писать «Вы», как раньше я долго не решался сказать «ты».

Важнейшую фразу в этом письме Шарлотта подчеркнула, главным для нее были уверения в неизменной верности, которую еще раз подтвердило стихотворение из Готы от 9 октября 1781 года.

Единственный, Лотта, кого ты можешь любить,

Должен быть твой целиком, и по праву.

Он действительно твой. С тех пор как я рядом с тобой

В жизни скором и шумном движеньи, я вижу

Только легкий покров, и сквозь дымку его

Образ твой высоко в облаках

Светит, прекрасный и верный,

Как в сиянии северном дивном

Вечные звезды мерцают.

(Перевод Н. Берновской)

«Мы, должно быть, женаты, то есть связаны узами, где сплетены любовь, радость, судьба, печаль и горе. Прощай. Привет Штейну. Позволь мне верить и надеяться». Это короткая приписка к письму из Ильменау от 8 июля 1781 года. Здесь бросается в глаза и удивляет — только на первый взгляд — привет, переданный обер–шталмейстеру фон Штейну.

Госпожа фон Штейн была, видимо, до глубины души уязвлена, когда, вернувшись из Италии, Гёте воспылал чувственной страстью к Кристиане Вульпиус, работнице с цветочной фабрики Бертуха. Тут не помог и риторический вопрос Гёте, кто, собственно, претендует на то время, какое он проводит с Кристианой. Нереальность заявления «мы, должно быть, женаты» рано или поздно должна была о себе заявить. Обиженная Шарлотта не могла или не хотела этого понять. Разрыва между

371

нею и Гёте уже нельзя было предотвратить. Прошли годы отчуждения, и двое уже пожилых людей вновь нашли друг к другу путь для доверительного общения.

Тесная связь между Шарлоттой и Гёте в первое десятилетие его веймарской жизни неоспорима, здесь ничего не меняет то обстоятельство, что между Гёте и «миселями», как называли молодых женщин (от мадемуазель, мисс или мышка), которых он нередко встречал на своем жизненном пути, возникал не только флирт, но и другие отношения. Впрочем, в предположениях и утверждениях такого рода рекомендуется большая осторожность. Тот, кто внимательно читает дневники, видит человека, который именно в это десятилетие все больше и больше стремится к тишине, замкнутости и сосредоточенности на самом себе (и Шарлотте фон Штейн). Обо всем прочем Гёте хранит молчание.

Многим определялось содержание жизни Гёте в это первое веймарское десятилетие до путешествия в Италию. Это были его служебные обязанности — изучение документов, заседания, поездки; путешествия с герцогом и его компанией; изучение политической жизни, в которой участвовало герцогство Саксен–Веймар–Эйзенах; отношения с госпожой фон Штейн; участие в развлечениях и культурных событиях придворной жизни; собственное художественное творчество и научные труды, которые начинали создаваться, — и постоянные размышления о ходе своей жизни. Все это нашло отражение в дневнике, в письмах к возлюбленной и к близким. После того как Гёте переселился в Веймар, свыкся с новым окружением, по–иному привлекательным, и своими новыми обязанностями, его душевное состояние и тогда не изменилось — покой и самоуверенность были ему чужды, как и раньше. О беспокойстве и смятении часто говорилось в связи с его предшествующим франкфуртским периодом. В этом смысле мало что изменилось. Мучительная тревога создавала тоску по душевному миру. О нем говорит стихотворение, где соединяются в одной фразе призыв, жалоба, вопрос о смысле бытия — все это на фоне меланхолии.

372

НОЧНАЯ ПЕСНЬ ПУТНИКА

Ты, что с неба и вполне

Все страданья укрощаешь

И несчастного вдвойне

Вдвое счастьем наполняешь, —

Ах, к чему вся скорбь и радость!

Истомил меня мой путь!

Мира сладость,

Низойди в больную грудь!

(Перевод А. Фета — 1, 163)

И эти стихи были обнаружены на записке в письмах к Шарлотте фон Штейн, а внизу пометка: «На склоне Эттерсберга, 12 февраля 76 года». Эттерсберг был тогда любимым местом прогулок. Там, к северо–востоку от города, находилась летняя резиденция, где устраивались любительские спектакли (в июле 1779 года давали «Ифигению» в прозаическом варианте, Гёте играл Ореста, Ифигению — Корона Шрётер). До Веймара рукой подать. Именно здесь в 1937 году национал–социалисты построили концлагерь Бухенвальд. «На следующий день их снова погрузили в крытую машину, и около двух часов они остановились в Веймаре […]. Двери захлопнулись, заработал мотор, и они поехали вверх по дороге к Эттеребергу, высокой горе, с которой Гёте и Шарлотта фон Штейн любовались когда–то тюрингенским лесом и где теперь за заграждением из колючей проволоки их ожидал лагерь» (Эрнст Вихерт, «Тотенвальд»).

Гёте все еще видел себя «в вечном беспокойстве» и стремился к душевному отдыху (письмо к Августе цу Штольберг от 17—24 мая 1776 г.). Сообщая матери о том, что он счастлив так, как только может быть человек, он не забыл добавить: «В остальном у меня есть все, что только может желать себе человек, и все же я неспокоен. Человек мечется, покуда не выдохнется» (6 ноября 1776 г. [XII, 201]). Четыре года спустя он вновь говорил о своем стремлении быть «всегда в движении» (письмо Шарлотте фон Штейн от 18 сентября 1780 г.). Отношения с Шарлоттой фон Штейн при всей их внутренней конфликтности в какой–то мере давали чувство душевного успокоения. Оно было ему так нужно, что, может быть, этим и объясняется ее влияние. И служебные обязанности он также взял на себя совсем не от уверенности в своих возможностях и силах, а для того, чтобы обуздать свое внутреннее бес–373