В родном городе и у матери «веймарский» Гёте бывал лишь от случая к случаю, в последний раз в августе 1797 года в течение трех недель. На ее похороны в сентябре 1808 года он не поехал во Франкфурт из Франценбада, где он лечился и откуда вернулся 17 сентября в Веймар. Госпожа советница со своей стороны ни разу не побывала в Тюрингии. Из этого, конечно, не следует делать поспешных выводов. Ведь и к дочери Корнелии Шлоссер в Эммендинген (Баден) она не собралась. Очевидно, она неохотно путешествовала, тем более что тогда более или менее далекое путешествие было сопряжено с большой потерей времени и с неудобствами. «Я не любительница путешествовать», — писала она (2 июля 1784 г.), и дело ограничилось для нее поездками в Оффенбах, Висбаден и Гейдельберг. Дальше она, как видно, никуда не ездила. С гордостью пишет она, поводив по родительскому дому знаменитого сына какую–то даму: «Дама должна путешествовать, чтобы видеть ученых мужей Германии; ко мне они приходят домой, это гораздо удобнее» (23 декабря 1784 г.). Первоначально Гёте не настаивал на том, чтобы видеть мать в Веймаре. Может быть, он опасался, что из–за пробелов в ее образовании она не подойдет к веймарскому обществу или вызовет общее недовольство своей прямотой и энергичной манерой выражаться? В конце концов, она сама однажды заметила: «Если бы я так же охотно писала, как болтаю, вы бы еще не то услышали» (28 марта 1808 г.), хотя и в

47

письмах выражалась энергично и часто шла напролом. Богатый ли материал для биографа содержали уничтоженные письма? Об этом можно только гадать. Во время войны, в беспокойные 90–е годы, Гёте многократно настаивал, чтобы мать приехала в Веймар, но она осталась во Франкфурте.

В «Поэзии и правде» нет описаний, нет характеристики матери, и только одно–единственное стихотворение посвятил ей сын (в раннем письме к Корнелии в мае 1767 года). И все, что поэт хотел сказать, он, весьма возможно, вложил в образ матери из «Германа и Доротеи», в ту эпическую поэму, которую госпожа советница особенно любила. И не следует забывать, конечно, известное позднее стихотворение, в котором Гёте с долей самоиронии говорит о своем юношеском стремлении к оригинальности:

В отца пошел суровый мой

Уклад, телосложенье;

В мамашу — нрав всегда живой

И к россказням влеченье.

Любил мой прадед созерцать

Красу — я вышел в предка;

Прабабкин вкус — пощеголять —

Во мне сквозит нередко.

Из общей связи не уйти

Частям первоначальным:

Так что же можно нам найти

В себе оригинальным?

(Перевод Д. Недовича [I, 518—519]) ¹

¹ Гётe И. В. Собрание сочинений в тринадцати томах. Юбилейное издание. М.—Л., ГИХЛ, 1932—1949, Здесь и далее ссылки на данное издание даются в тексте, римская цифра означает том. Ссылки на первый том даются в квадратных скобках. — Прим. ред.

48

Во Франкфуртской церковной книге записано о крещении Гёте главным пастором церкви святой Катарины, доктором Фрезениусом, который венчал еще родителей Гёте и конфирмировал мать: «1749. Август. Крестил сверх того во Франкфурте. В пятницу 29 dito р. Н. Doct. u. Sen. Fresenium privatim. Его высокоблагородие господин Иоганн Каспар. Его Римского Императорского Величества действительный советник и обоих прав доктор; госпожа Катарина Элизабета, его супруга, урожденная Текстор; их сын, родившийся вчера в четверг между 12 и 1 часом и первый ребенок Иоганн Вольфганг. Приглашенным для этого господином крестным отцом был госпожи родительницы собственный отец, его высокоблагородие господин Иоганн Вольфганг Текстор, высокочтимый шультгейс, а также Его Римского Императорского Величества действительный советник».

По–деловому трезво и в то же время многозначительно начинается автобиография «Поэзия и правда» — она соотносит собственное «я» с положением светил, то есть с чем–то высшим, определяющим судьбу отдельного человека:

«Двадцать восьмого августа 1749 года, в полдень, с двенадцатым ударом колокола, я появился на свет во Франкфурте–на–Майне. Расположение созвездий мне благоприятствовало: солнце, стоявшее под знаком Девы, было в зените; Юпитер и Венера взирали на него дружелюбно, Меркурий — без отвращения, Сатурн и Марс ничем себя не проявляли; лишь полная луна была тем сильнее в своем противостоянии,

49

что настал ее планетный час. Она–то и препятствовала моему рожденью, каковое могло свершиться не ранее, чем этот час минует.

Сии добрые предзнаменования, впоследствии высоко оцененные астрологами, вероятно, и сохранили мне жизнь: из–за оплошности повивальной бабки я родился полумертвый и понадобилось немало усилий для того, чтобы я увидел свет. Это обстоятельство, так встревожившее мою родню, пошло, однако, на пользу моим согражданам, ибо дед мой, шультгейс Иоганн Вольфганг Текстор, озаботился учредить должность городского акушера и ввел, вернее, возобновил обучение повивальных бабок, что, надо думать, сохранило жизнь многим явившимся на свет после меня» (3, 12).

Это написано с точки зрения старости, старающейся осмыслить истоки. В том же ключе звучат и первые строки «Первоглаголов. Учение орфиков»:

Со дня, как звезд могучих сочетанье

Закон дало младенцу в колыбели,

За мигом миг твое существованье

Течет по руслу к прирожденной цели.

Себя избегнуть — тщетное старанье…

(«Демон». — Перевод С. Аверинцева — 1, 462)

Все, что написано в «Поэзии и правде» о трудных родах, так, вероятно, и было. Проверить это нельзя, поскольку мы не располагаем медицинским свидетельством о том, что происходило в тот полуденный час в доме с тремя лирами. Весьма искусно и вполне сознательно — после того как в первой части отрывка установлена связь с областью, лежавшей вне нашего мира, — индивид связывается со своими согражданами, поскольку упоминается о полезных последствиях этих тяжелых родов для современников и потомков.

Всякий биограф считает своим долгом изучить подробный рассказ Гёте о периоде между 1749 и 1775 годами, его автобиографию, разросшуюся на много сотен страниц, коль скоро он хочет знать, что пережил этот молодой человек до поездки в Веймар осенью 1775 года и что он считал определяющим. Конечно, надо отдавать себе отчет, что «Поэзия и правда» и другие автобиографические произведения включают в себя взгляды и опыт позднейших лет, и задуматься над тем, в какой мере эти произведения можно принимать за

50

истину. Эти размышления, разумеется, не умаляют значения «Поэзии и правды». Они лишь определяют ее место: это художественное произведение, созданное писателем в старости, — и оно должно оцениваться с этой точки зрения. У него еще и другие цели, а не только рассказ о молодых годах.

Конечно, биограф не может обойтись без постоянных ссылок на «Поэзию и правду». Многие справедливо удивлялись тому, как хорошо старик Гёте помнил отдельные подробности, относившиеся к юности, даже когда в его распоряжении не было никаких документов. Но иногда ему случалось и ошибаться. Незначительное различие в указании на время рождения между записью о рождении в церковной книге и «Поэзией и правдой» показывает, что Гёте сознательно прибегал к небольшим сдвигам во времени. И акушеры также существовали до рождения Гёте, может быть, только их обязанностям стали уделять больше внимания, чем до тех пор.