– Я заслуживаю.

– Коул, вы действительно так ненавидите женщин?

Пауза длилась долго, потом он ответил:

– Одних больше, других меньше. Но не доверяю ни одной.

– Кто вас так глубоко обидел? Вы ее любили?

Коул тихо зарычал, и Бейли поняла, что на этом вопросе его терпение иссякло.

– Я не намерен это обсуждать, а ты слишком любопытна.

– Просто я нахожу это очень печальным. А как же ваша мать? Уж ей-то вы доверяли.

Последовало долгое молчание. Сначала она думала, что он проигнорировал ее вопрос, потом решила, что заснул. Но Коул ответил – напряженно, тихо и зло:

– Она последняя женщина, кому бы я стал доверять. Она умерла.

– О, сожалею.

– А я нет.

– Этого не может быть. Что такого она могла сделать, что ее собственный ребенок говорит такие вещи?

– Бессердечная шлюха убила моего отца, – глухо сказал Коул.

Бейли онемела, отказываясь верить. Мать Коула убила его отца? От жалости у нее разрывалось сердце.

– Простите, что заставила вас вспоминать об этом.

– Не ты. Не бывает и минуты, когда бы я не думал, что эта сука сделала нашей семье.

Бейли повернула голову, желая увидеть лицо Коула, но его скрывала темнота. На языке вертелись другие вопросы, но она не хотела допытываться и мучить его. Недавно она сама испытала душераздирающую боль и, видимо, поэтому почувствовала какое-то родство с Коулом. Она не сомневалась, что некая часть его жаждет утешения, часть, погребенная так глубоко, что он о ней не вспоминает. Этот мужчина – не только видимая людям жесткая, колючая оболочка, и ей очень захотелось и узнать, что же скрывается под ней.

Потекли минуты. Оба молчали. Бейли стало жарко возле Коула под одеялом, и она завозилась.

– Не будешь ли ты так любезна найти удобное положение и затихнуть? – Голос его звучал натянуто.

– Извините, – сказала Бейли и опять легла на спину. Грохотал гром, барабанил дождь, корабль продолжал раскачиваться. Она ни о чем не могла думать, только чувствовала рядом с собой этого невероятно сложного мужчину, а корабль толкал их все ближе и ближе друг к другу. Какой тут сон? Их тела двигались под ритм волн – крайне неспокойное чувство, и вскоре оно породило порочные мысли в ее неиспорченном уме. Она стала воображать, как Коул ласкает ее…

– Ты спишь?

– Н-нет, – прошептала она. «Дева Мария, надеюсь, он не умеет читать мысли!»

– Я подумал, тебе будет удобнее носить что-то другое, вместо рубашки и штанов Тома. В Нью-Провиденсе что-нибудь для тебя найдем. Вряд ли это будет последний фасон, но, по крайней мере, не мужские штаны.

– В них я чувствую себя довольно странно, но, надо признать, это удобная вещь. Может, если я буду в одежде Тома, а волосы уберу под шапку, в Нью-Провиденсе вы позволите мне сойти на берег? Все подумают, что я ваш новый матрос.

По его сухому смешку Бейли поняла, что он думает о ее идее.

– Жители острова много пьют, но во всем Карибском бассейне не найдется столько рома, чтобы хоть какой-то мужчина принял тебя за мальчика.

При всей ее невинности Бейли безошибочно распознала вожделение, прозвучавшее в его ответе. Она закусила губу и порадовалась, что темнота скрывает покрасневшее лицо. Жар прокатился дальше – по рукам, к груди и куда-то вниз, где сконцентрировалась странная боль.

– Хватит дискуссий, на берег ты не пойдешь. Тебе придется поверить мне и завтра делать только то, что я разрешу.

– Как вы можете просить меня верить вам, когда сами себе не доверяете? Вы говорили, что я могу полагаться только на себя. Так я и буду делать.

– Ты не победишь, Бейли. Если завтра попытаешься не подчиниться, я привяжу тебя к койке и заткну рот кляпом. День будет долгим, тебе будет жарко и очень некомфортно, так что выброси свою затею из головы раз и навсегда.

Наступившее утро покажет, что Бейли не какая-нибудь кроткая, послушная мышка, чтобы ею командовали такие типы, как капитан Лейтон. У нее есть золотое кольцо, оно оплатит ее возвращение в колонии. Она молча поклялась, что отправится домой раньше, чем Коул вернется в свою опустевшую каюту.

Коул проснулся и в бледном свете утра рассмотрел спящую Бейли. Она лежала на боку, свернувшись клубочком; колени упирались ему в бедро, рука лежала на груди – маленькая ручка, очень белая в сравнении с его загорелым телом, пальчики как раз накрывали сердце. Густые ресницы были почти незаметны на фоне огромного синяка, окружавшего глаз. На полосе ткани вокруг шеи темнело коричневое пятно крови.

У нее останется шрам от пореза, метка до конца жизни будет напоминать ей о встрече с Драконом. Для любой женщины такой изъян стал бы губительным, но не для Бейли – от нее исходили притягивавшие мужчин флюиды, в ней были изящество и природная чувственность, присущая ей так же, как упрямство и решительность. Ее лицо было совсем близко, и он отметил, что оно не такое молочно-белое, как у женщин из высших классов.

Если бы его мать не подавила в нем навеки способность к любви, его могла бы привлечь такая женщина, как Бейли. Как только в голову забрела эта мысль, он выругал себя за слабость. Было время, он развлекал себя перспективой иметь жену и семью. Но тогда он был молод и не запятнан правдой о матери. Как только его просветили, он покончил с волшебными сказками и с тех пор не поддавался на лживые обещания того, чего не может быть. Путь его определен, сердце холодно. Он не дурак, чтобы верить женщинам.

Коул молча твердил себе это, словно заучивал урок.

Скоро – слишком скоро – у Бейли дрогнули ресницы, она вздохнула, пухлые губки приоткрылись – она просыпалась. Коул замер, ожидая, что она вспыхнет от злости и выскочит из койки. Но ничего подобного не произошло. Она широко раскрыла глаза. Ее ладошка прожгла клеймо на его груди. Прежде чем рассудок справился с телом, Коул коснулся ее губами, осторожно, пробуя на вкус, и тут же вспыхнуло желание взять больше. Он подавил нарастающую потребность и неохотно отодвинулся.

К его удивлению, Бейли прильнула к нему влажными губами, но оставалась тихой, неуверенной, только дыхание ласкало ему рот. На него накатило такое желание, которого Коул никогда еще не испытывал. Он навалился на нее, углубляя поцелуй, нежно лаская приоткрытый рот, как будто хрупкий момент может быть погублен более сильным давлением. Он услышал легчайший стон; ее тело обмякло, в то время как его затвердело. Его язык скользнул ей в рот, дразня, и Коул почувствовал, как она задрожала. Сонное, ненастороженное приятие его поцелуя сделало его беззащитным, и он полностью отдался ему.

Вдруг она вскрикнула, отшатнулась и прижала руку к распухшим губам. Коул громко выругался. Черт, он же клялся, что не допустит этого! Что ничего к ней не чувствует!

Он скатился с койки, схватил со стула рубашку, натянул сапоги и вышел из каюты. Ни один из них не произнес ни слова.

Море было спокойным. Свежий ветер раздувал паруса. Коул всей грудью вдохнул ароматный утренний воздух. «Барракуда» скользила по поверхности моря, рассекала волны с белыми барашками, и они снова легко смыкались за кормой. Ему бы такую легкость. Он не мог забыть поцелуй.

Прошел час, как он ушел, но Коул все еще чувствовал, как подрагивают ее губы, как пахнут спутанные волосы. Все его мышцы были, напряжены, каждый нерв дрожал. Он не помнил случая, чтобы женщина так его возбуждала. Он совершенно потерял контроль! Не так, как прошлой ночью, когда прижал ее к столу, тогда он полностью владел собой, он ее дразнил, старался возбудить в ней желание и смелость поцеловать его. Он это делал только для того, чтобы доказать себе, что она такая же, как и все женщины, в том числе девственницы. Но флирт обернулся против него, наутро он за это расплачивался сильнейшим физическим дискомфортом.

Не говоря уж о легком чувстве вины.

Коул чертыхнулся и потер усталые глаза. Вот бы так же стереть память о прошедшей ночи. Слишком уж многое он ей раскрыл – больше, чем кому-либо, кроме Чиско.