Он признал, что такая возможность существует. Но разве нормальное состояние не определяется общепринятой нормой? Ведь что, в сущности, означает слово «норма»? Разве это не то, что делает большинство людей?

— Тогда, папуля, среди каннибалов можно объявить нормальным и каннибализм.

— Среди каннибалов, наверное, да.

— И если группа из среды каннибалов решает, что им не нравится питаться человеческим мясом, то они уже ненормальны? Или следует сказать, что они имеют вкусы, которые могут подвергнуться изменению? И если кто-то из обычных людей вдруг попадает к каннибалам и обнаруживает, что у него есть не сознаваемая им ранее склонность к пожиранию человеческой плоти, то он уже ненормален? Для какого же сообщества?

Энди улыбнулся ее рассуждениям.

— Похоже, ты станешь на редкость хорошим адвокатом.

И после этого замечания начался настоящий ужас.

Она уже упомянула о своем решении не работать в конторе Уилла Апмана, а остаться на лето в Лондоне. Он подумал сначала, что она нашла в городе более интересную для себя фирму. Может быть даже, подумалось ему, она договорилась о работе в одном из «Судебных иннов». Вовсе не о такой судьбе он мечтал для своей дочери, но готов был похвалить ее и за этот выбор. Он сказал:

— Разумеется, я огорчен. И твоя мама тоже будет разочарована. Но мы всегда рассматривали контору Уилла Апмана как запасной вариант, если не подвернется ничего более стоящего. Так что же это?

Она рассказала ему. Сначала он подумал, что она решила разыграть его, хотя Николь даже в детстве не любила шутить над тем, что ей хотелось сделать. По сути, она всегда точно обозначала свои намерения, и точно так же она поступила в тот день в Ислингтоне. Таковы планы, таковы причины и таковы желаемые результаты.

— Я подумала, что должна рассказать тебе, — заключила она. — Ты имеешь право все знать, поскольку оплачивал мою учебу в университете. И кстати, я смогу вернуть тебе долг.

Вновь та же улыбка, та очаровательная и приводящая их в отчаяние улыбка, с которой Николь обычно ставила их в известность о любом решенном деле. «Я ухожу, — сообщала она родителям, если они отказывались выполнить ее очередной каприз. — Я не вернусь сегодня домой после школы. На самом деле я вовсе не пойду в школу. Не ждите меня к ужину. А возможно, и к завтрашнему ланчу. Я пускаюсь в бега».

— Еще до конца лета я смогу полностью расплатиться с тобой. Я могла бы сделать это прямо сейчас, но нам пришлось прикупить экипировку, а она жутко дорого стоит. Кстати, папуля, не хочешь ли взглянуть на нее?

Ему все еще казалось, что это какая-то дурная шутка. Даже когда она достала упомянутую экипировку и объяснила непристойное назначение каждого предмета: кожаных плеток, утыканной крошечными блестящими гвоздиками сбруи, масок и наручников, кандалов и ошейников.

— Понимаешь, папа, некоторые люди просто не в состоянии забалдеть, пока не испытают боль или унижение, — пояснила она отцу так, словно ему не приходилось долгие годы сталкиваться едва ли не со всеми видами человеческих извращений. — Им нужен секс… так ведь это же естественно, правда? Серьезно, разве нам всем не хочется именно сексуальных наслаждений? Но, не испытав предварительно каких-то мучений или унижений, они не в состоянии получить удовлетворения или даже вообще не в состоянии возбудиться. А бывают еще другие люди, они, видимо, испытывают потребность в каком-то самоистязании. Словно они совершили непростительный грех и способны вновь свободно наслаждаться всеми радостями жизни, только получив за него должное наказание — типа «шести горяченьких» для набедокуривших школьников. А потом они возвращаются домой к жене и детям, чувствуя… м-м-м, чувствуя себя… Наверное, это прозвучит чертовски странно, но, похоже, они чувствуют себя обновленными.

Тут она внимательно посмотрела на отца, и, видимо, выражение его лица заставило ее прервать объяснения. Она подалась вперед и, протянув через стол руку, спокойно накрыла ею сжатый кулак Энди.

— Папа, я всего лишь исполнитель. Ты же знаешь меня. Я никому не позволила бы сотворить со мной то, что я делаю с… В общем, мне это совсем не интересно. Но такое занятие приносит баснословные деньги, и пока я молода, вполне красива и достаточно сильна для проведения восьми сеансов в день…

Она усмехнулась, выдав шаловливую улыбку, и показала ему последнее приспособление.

— На самом деле этот «конский хвост» самый забавный. Ты не представляешь, как глупо выглядит семидесятилетний клиент, когда принаряжается в сбрую, а этот хвост болтается у него из… ну, ты понимаешь.

— Договаривай, — хрипло сказал он, вновь обретая наконец дар речи.

Она озадаченно глянула на него, ее тонкая изящная рука поигрывала черной плеткой со свисающими кожаными ремнями.

— Что?

— Произнеси это слово. Где он болтается? Как ты можешь заниматься таким делом, если даже не способна произнести вслух связанных с ним слов?

— А-а. Понятно. Но я не произнесла этого только потому, что ты мой папа.

И последнее признание сокрушило что-то внутри него, вдребезги разбив остатки самоконтроля и старомодной сдержанности, порожденной самим ходом его жизни.

— Из задницы! — выкрикнул он. — Он болтается из его долбаной задницы, Ник.

Он смахнул с обеденного стола принесенные ею для обозрения пыточные приспособления.

Николь поняла наконец, что в своей откровенности зашла слишком далеко. Она отступила к стене, позволив отцовской ярости, непониманию и отчаянию полностью выплеснуться. Он переворачивал мебель, бил посуду, рвал ее учебники и книги. Он заметил, что внушает дочери страх, и вспомнил о былых временах, когда отлично умел внушать его, но предпочитал сдерживать свое умение. И это разъярило его еще больше, так что разрушительная буря, учиненная им в комнате, превратила его дочь в сжавшийся комочек плоти, облаченный в шелк, замшу и лен. Она съежилась в углу, закрыв голову руками, но его ярость все еще не иссякла. Он швырнул в нее предметы мерзкой экипировки и взревел:

— Да лучше я увижу тебя мертвой, чем позволю сделать это!

И лишь позже, спокойно все обдумав и поставив себя на место Николь, он нашел иной способ отговорить дочь от вновь избранной профессии. Этот способ основывался на участии Уилла Апмана и его прекрасном умении обращаться с женщинами. Поэтому он позвонил ей через два дня после возвращения из Лондона и предложил сделку. А Николь, сообразив, что в Дербишире она заработает больше денег, согласилась на компромисс.

Он попросту решил купить ее время. Больше они не обсуждали того, что произошло между ними в тот день в Ислингтоне.

Ради Нэнси Энди целое лето притворялся, что жизнь идет своим чередом. На самом деле если бы Ник вернулась осенью в университет, то он был бы готов до самой смерти притворяться, что во время его визита в Ислингтон не произошло ничего особенного.

— Только ни слова матери, — предупредил он дочь, когда они пришли к соглашению.

— Но, папа, ведь маме…

— Нет. К черту все возражения, Ник, я не намерен обсуждать их. Обещай мне, что будешь молчать о своих планах по приезде домой. Тебе все ясно? И если хоть какой-то шепоток дойдет до ушей твоей матери, ты не получишь от меня ни гроша, я не шучу. Поэтому дай мне обещание.

Она пообещала. И если и осталось нечто милосердное в уродливой жизни и ужасной смерти Ник, так это то, что Нэнси так и не узнала, во что превратилась жизнь их дочери.

Но сейчас это знание угрожало принести очередные разрушения миру Энди. Возможно, он потерял дочь, позволив ей погрязнуть в болоте порока. Но он не был готов потерять еще и жену, причинив ей горестную и мучительную боль таким знанием.

Он видел один-единственный способ остановить раскрученное Николь колесо смерти в середине его разрушительного движения. И понял, что у него есть средства остановить его. Он мог лишь молиться до последнего момента, чтобы у него хватило на это решимости.

Важно ли, что расплатой за это станет еще одна жизнь? Мужчины погибали и по менее достойным причинам. Впрочем, как и женщины.