— Мам! — сказал Алешка.
— Что, сынок? — спросила Вера Ивановна.
— Ты бы это…
Алешка не знал, как сказать.
Наконец решил:
— У Светки Сережа есть, да?
— Конечно, есть, — ответила Вера Ивановна, — а теперь и не только Сережа, а вот и малыш, твой племянник…
— А я хочу, — окончательно решился Алешка, — хочу, чтоб дядя Федя у тебя был.
Светка услышала, подбежала к Вере Ивановне:
— Правда, мама! Выходи за дядю Федю. Он, конечно, не совсем…
Тут уже Алешка вступился. И опять между ними начался спор.
Светка спорила, забыв малыша в одеяле. Алешка спорил, даже не заметив, как мама ушла к малышу.
Они спорили о дяде Феде, и про озимые не забыли, и прошедший снегопад вспомнили, а потом заговорили-заспорили, как назвать малыша, маленького человечка в одеяле, который появился в их доме, и уж тут началась настоящая словесная схватка.
Вера Ивановна качала внука. В соседней комнате.
«Тише! Он спит!» — хотела сказать она. Но промолчала.
«Завтра, — решила. — Объясню им завтра и про дядю Федю, и про все. Только подумать надо, как объяснить лучше. Что не люблю его? Нет, он хороший. Что отца их больше любила и забыть не могу? Пусть сами отца не забывают. Так и скажу, что не могу выйти замуж, раз любви нет. И что про любовь настоящую никто не знает…»
А Светка с Алешкой продолжали спорить. Долго спорили. Пока силы не иссякли.
И тут Алешка невзначай вспомнил:
— Мы с тобой тут спорим, а мама где?
МОСКОВКА
Не знаю, хорошо или плохо, когда человека сравнивают с птицами. С орлом и соколом сравнить — хорошо, а с ястребом, да еще тетеревятником, — уже плохо. Соловей и райская птица — неплохо, а вот какой-нибудь вихляй или пигалица лесная? А семенуха краснобрюхая, пучеглаз, ржанка глупая, поганка ушастая или даже страус и павлин — разве лучше?
Нет, право, не все птицы симпатичны мне, и все же я люблю их, птиц, особенно тех, которых знаю по нашим подмосковным местам.
Вот и сейчас среди воробьев и синиц, что пасутся в хлебных крошках на подоконнике нашем, я вижу какую-то пичугу особую. На воробья не похожа и на синицу не совсем. Пепельно-серая птица. Но смотрю и вижу, что это — только сверху. Грудка уже другая — не пепел, а дымчато-серое. Серое и вдруг с белым. А голова и шея — черные с белым. Забавная птица! Но…
Где-то я видел ее? Определенно видел. Но где?
Тут, вчера, а может, прошлой зимой или летом? Или еще раньше?..
Не воробей, не синица и на Машку нашу чем-то похожа…
Воробьи — они откровенно назойливые, приставучие. А эта птица не то. Синицы — они любопытные, забавные, но пугливые, мельтешащие. Нет, эта — не такая.
Машка наша тоже не такая.
Она, Машка, скорей как эта птица. Сверху — серенькая. Дальше присмотришься — разная: и светлое в ней найдешь, и черное, и хитрое, и наивное, и мудрое, как у этой птицы.
Жаль, что дома это не всем нравится. Кто-то хочет видеть у Машки яркое, необычное. А она — Машка. И не надо ей ничего павлиньего…
Я опять подхожу к окну…
Вороны каркают, воробьи галдят, синицы борются с воробьями, а эта…
Она смотрит на меня, пепельно-серая птица, смотрит, пугается и вновь смотрит. Глазки внимательные, чуть встревоженные и — почему-то мне кажется — мудрые.
А остальные — воробьи и синицы — шебаршат на подоконнике, дерутся за каждую хлебную кроху, стараясь перехитрить друг дружку.
Галдеж стоит такой, что не удивительно — вороны разогнали всех птиц и мою — особую — спугнули.
И мне стало чуть грустно. Потому ли, что птица эта улетела, или потому, что Машка не здесь, а в городе.
Машка, Маша, Машенька, наконец, Мария Степановна, как мы по-разному зовем ее дома — и шутя, и всерьез, в зависимости от обстоятельств. Дочь, дочка моя, десяти лет от роду, так похожая на эту птицу, которую спугнули с подоконника вороны…
Интересно, как повела бы себя эта птица, если бы ее начали учить музыке? А потом, когда с музыкой ничего не получилось, определили в балетную школу?
Поначалу она, наверно, терпела бы, как Машка. А потом не выдержала бы и сказала:
«Ну, а я просто не хочу!»
И пришлось бы ей, птице, бросить и то и другое, как Маше. И бросила бы, и радовалась. Ведь птичьих бабушек, которые огорчались бы по этому поводу, у нее нет, да и папа с мамой давно от нее отгнездились…
Интересно, как зовут ее, эту птицу, на воробья не похожую и на синицу не похожую? И все же чем-то похожую — и на воробья, и на синицу. И где-то виденную.
…Дома, в Москве, Машка мне говорит:
— Папочка, послушай! Вот:
Опять в разгаре лето,
Июльская жара.
Все зеленью одето —
Счастливая пора!
Чудесно это время
На речке проводить,
Лежать в песке на пляже,
На лодочке проплыть.
Поют в лесу синицы,
Поют и гнезда вьют,
И все другие птицы
Весь день в лесу поют.
По небу голубому
Гуляют облака,
И тихо-тихо плещется
Москва-река.
Как? — спрашивает она.
— Прямо беда с ней, — вмешивается в разговор бабушка. — Музыка ей, видите ли, ни к чему. Танцы ни к чему, а вот теперь по ночам бормочет что-то, говорит — «сочиняю…». Тоже мне Каролина Павлова или, как там ее, Белла Ахмадулина. Хоть бы ты ей сказал, что по ночам спать надо.
Машка молчит.
— Это твои стихи? — спрашиваю я.
— Не знаю, сама придумала…
— Но сейчас же зима! А ты: «в разгаре лето»! Морозов таких в Москве давно не было! А ты!..
— Вот именно! — подтверждает бабушка.
— Ну и что? — удивляется Машка. — Нам, например, в школе тоже про лето стихи задают… И потом, ты же сам… о лете говорил… Помнишь, в понедельник, когда тебе про медаль письмо пришло?..
Кажется, я помню, что было в понедельник. Ясно помню: утром проводил Машку в школу, потом взял газеты из почтового ящика и вместе с ними повестку о вызове в Моссовет. Потом… Все помню. А почему — лето?..
Но то, что она «сама придумала» стихи, хорошо. И зря бабушка сердится…
Окна наши заиндевели. В комнатах холодно. Дует с балкона, хотя дверь мы заклеили. Из окон тоже дует. Даже не дует, а несет холодом. Опять, наверно, ветер с нашей стороны.
На улице метель. Или пурга, как ее называют на Севере. Но воробьи и голуби все равно крутятся на нашем московском дворе. А на градуснике двадцать семь. Утром было и того больше — тридцать…
Птицы, как люди, разные. Одни улетают на зиму, другие прижились, терпят. Третьим лето некстати: жарко. Четвертым — пойми-разбери…
И люди так же.
Одним зимой весна снится. Другим летом — зима. Есть люди, любящие лето. Есть и такие, которым дороже всего осень. Та самая, которую называют золотой.
Люди — как и птицы, как и времена года. Времена года — разные. И люди — разные. Даже самые еще невзрослые.
Машка моя опять говорит:
— Папочка, скорее бы лето!
— Что-то раньше я не помню, чтоб ты лето любила. Может, из-за школы? Каникул ждешь?
— Раньше не любила, а сейчас люблю!.. А каникулы и зимой бывают, и весной…
Машка — человек серьезный, не под стать своим подружкам по школе, и потому я тоже говорю с ней серьезно.
— А чем сейчас плохо? Разве не лето?
